На брегах Невы

Тетрадь, на которую указывал граф Милорадович, заключала в себе все «крамольные» стихи Пушкина, кроме эпиграммы на Аракчеева. Признать себя автором этой эпиграммы — значило добровольно сунуть голову в петлю.

Стихи очень понравились графу. Он читал их и смеялся. К счастью Пушкина, этот бравый генерал был плохим генерал-губернатором и ещё худшим полицейским.

На следующий день после разговора с Пушкиным Милорадович повёз его тетрадь во дворец и вручил царю со словами:

— Здесь, ваше величество, всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать.

Царь слегка улыбнулся на такую заботливость, выслушал отчёт генерала и спросил:

— А что ты сделал с автором?

— Я?.. Я объявил ему от вашего имени прощение!

Царь нахмурился.

— Не рано ли?

Сам он не был склонен прощать так легко и, прочитав тетрадь, утвердился в этом. Пушкин был опасен.

Из трёх десятков воспитанников Царскосельского лицея, что росли у него под боком, этот курчавый юноша запомнился царю более остальных. Особенно после случая со старой фрейлиной Волконской, которой Пушкин влепил по ошибке поцелуй. Тогда по просьбе Энгельгардта пришлось уладить дело. Царь даже помнил остроту, которую сказал на ухо директору Лицея.

— Старушка, быть может, в восторге от ошибки молодого человека.

Александр считал, что острота недурна.

Пушкин в Лицее был повеса. Но вот в конце прошедшего, 1819 года имя этого повесы стало сильно шуметь. И тогда Александр пожелал прочесть его рукописные стихи. Те, что ходили в публике. Не то, чтобы царя интересовала поэзия — чего не было, того не было, — а для порядка. И если стихи сомнительны, то и для принятия мер.

Командир Отдельного гвардейского корпуса князь Васильчиков получил поручение представить государю интересующие его стихи. Адъютантом при Васильчикове состоял Пётр Чаадаев. Князь вызвал его.

— Не можете ли вы по своей дружбе с Пушкиным…

Пушкин и Чаадаев думали. Положение щекотливое. Что представить? «Вольность», «Ноэли», эпиграммы? Они смеялись, воображая лицо царя.

Наконец, Пушкин придумал: «Деревню».

Это был ловкий ход. Царь ведь враг рабства. Так по крайней мере он постоянно твердит. А «Деревня» — против рабства.

Особенно подходили к случаю последние строки стихотворения:

Увижу ль, о друзья! народ неугнетённый
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещённой
Взойдёт ли наконец прекрасная заря?

Царь ознакомился с «Деревней» и сказал Васильчикову:

— Поблагодарите Пушкина за благородные чувства, которые вызывают его стихи.

На этот раз обошлось, и царь забыл о Пушкине. Но ему напомнили. Первый — Аракчеев. Не довольствуясь агентами тайной полиции, Аракчеев завёл своих, и те доносили:

— По городу пущена злонамеренная эпиграмма. Вот, ваше высокопревосходительство, почитайте.

Аракчеев прочитал:

В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.

Эпиграмма действительно была злонамеренная. На кого она, не вызывало сомнений. Для Аракчеева не было секретом, что его ещё с екатерининских времён называли «гатчинский капрал». Резиденцией наследника престола Павла Петровича была при Екатерине Гатчина. Что же до Чугуева, то после чугуевского мятежа к «капралу» прибавили «Нерона». А кто виноват? Чугуевцы. Они — потомки вольных казаков — решили лучше умереть, чем стать военными поселенцами. Пришлось для вразумления послать солдат и пушки. И каково упрямство! Покрытые ранами старые казаки умирали под пытками, но не сдавались и завещали своим сыновьям стоять до конца. Женщины бросали маленьких детей под копыта кавалерии, крича, что лучше быть раздавленными, чем попасть в новое рабство.

Бунт подавили. Виновных наказали. В соответствии с законом. Многие, упокой господь их души, конечно, не выдержали, а он, Аракчеев,— Нерон. Он — изверг. Его призывают убить. Кто призывает? Пушкин.

— Батюшка, ваше величество, известный вам Пушкин…

— Но эпиграмма не подписана.

— Мало что не подписана — рука точно его.

Сперва Аракчеев, затем донос Каразина и, наконец, эта тетрадь. «Кочующий деспот», «венчанный солдат» и, что самое непристойное — ода «Вольность»…

Александр не выносил напоминаний об убийстве отца. Эта смерть была кровавым пятном на его неспокойной совести, пятном, которое он, подобно леди Макбет, никогда не мог отмыть.

Он видит живо пред очами,
Он видит — в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.