На день погребения моего (ЛП)

Тем временем Гертон казался Яшмин всё более скучным —здесь была просто эпидемия идиотизма, невозможные правила ношения формы одежды, не говоря уж о еде, которую не улучшал яркий белокурый свет, проникавший в Зал через высокую арку стеклянных панелей в потолке, в лучах этого света купались накрытые столы, скатерти и болтающие девушки. Она всё глубже погружалась в проблему Дзета-функции, она ловила себя на мысли, что думает об этой проблеме, даже когда однокурсник, с которым она встретилась взглядами днем и который прокрался после вечернего отбоя в ее комнату, лежит голый на ее узкой кровати, даже в этот исключительный и невыразимый момент она не могла полностью игнорировать вопрос, словно он шепотом спрашивал ее, почему Риман просто ввел численное значение половины в самом начале, вместо того, чтобы вывести его потом...

 — Конечно, люди могут пожелать строгих доказательств, — писал он, — но я отложил поиски...после нескольких поверхностных тщетных попыток, поскольку они не нужны для достижения первоочередных целей моего исследования.

Но в таком случае не подразумевало ли это...заманчивую возможность...недосягаемую возможность.

  ...и предположим, что в Геттингене, где-то среди его бумаг, в каком-нибудь еще не внесенном в каталог меморандуме, к которому он на самом деле не мог не возвращаться, как любой с тех пор, к раздражающе простым последовательностям Гаусса, расширяющимся в целое «воображаемое» зазеркалье, которое игнорировал даже Рамаджунан здесь в Тринити-Колледже, пока Гарди не указал ему на это — пересмотрел, неким образом заново осветил сцену, что позволило подтвердить догадку столь точно, сколь только можно было пожелать...

  — Послушай, Пинкс, ты не та, за кого себя выдаешь?

 — И где ты, дерзкая девчонка, кажется, не там, где тебе следует быть, нам нужно это всё привести в порядок, не так ли...

Достаточно грубо хватает девушку за белокурые волосы, одним элегантным движением задирая свою ночную рубашку и садясь на дерзкое маленькое личико...

 — Так что прочь в страну кожаных штанов, да? — спросил Киприан, скрывая раздражение. Что бы ни разрешалось в общении между ними, это не включало проявление задетого самолюбия.

 — Конечно, это нечестно с моей стороны, но я на самом деле не знала себя, пока...

  — Боже милостивый, неужели ты извиняешься? С тобой всё в порядке?

— Киприан, я ничего такого не ожидала. Нас прислали сюда, большинство из нас, не так ли, чтобы сплавить, чтобы мы не были обузой: книги, тьюторинг, учеба — это всё несущественно. На самом деле, чтобы что-то зажглось, это...никто мне не поверил бы, если я...ну, один-два мальчика из группы Харди, но, конечно, никто на Чанкстон-Кресчент. Харди знает о нулях æ-функции в общих чертах, но он недостаточно помешан на этом, в то время как Хилберт не думает ни о чем другом, и он в Геттингене, это та одержимость, которая мне необходима, поэтому в Геттинген.

 —Что-то...математическое, — он зажмурился. Она засияла, но потом поняла, о чем он. — Я знал, что однажды пожалею об этом. Никогда не удавалось ничего большего, чем с трудом добиться средних показателей в крикете, ты ведь знаешь...

 — Ты считаешь меня безумной.

  — Почему тебя еще волнует, что...что я думаю?

О, Киприан, он тут же мысленно хлопнул себя по плечу, не надо, не сейчас.

  Сегодня она была терпелива:

 — Что ты думаешь обо мне, Киприан? Этот свет озарил мою сцену, иногда он грозил меня сжечь, он озарил меня как некий высший идеал, beau-idéal...Кто отказался бы хотя бы на мгновение стать более ярким существом...даже если твоя судьба — прах и пепел?

Она накрыла его руку своей, и он почувствовал за ушами и у основания шеи частую деликатную дрожь, которую не мог контролировать.

— Конечно, — он нашел сигарету и зажег ее, замешкавшись, предложил сигарету ей, она взяла и сказала, что отложит на потом. — Ничтожное будущее ожидает тебя, если ты будешь просто валандаться здесь и служить объектом обожания. Я ничего не знаю о Римане, но, по крайней мере, понимаю одержимость. Не так ли.

И всё это время он не мог оторвать взгляд от длинного соблазнительного локона на ее обнаженной шее. Она не смогла бы отрицать, что это, несомненно, было желание, хотя не удивился бы, если довольно специфическое.

Это было бы слишком — ожидать от профессора Рэнфрю, что он не будет вмешиваться, с его-то склонностью совать нос не в свои дела: как только он узнал о близящемся отъезде Яшмин в Геттинген, начал кампанию по завлечению, если не сказать, обольщению — иногда она уж и не знала точно.

 — Это не план убийства, — убедил ее Великий Коген во время одного из ее многочисленных возвращений по Грейт-Истерн на Чанкстон-Кресчент для консультаций. — Это означало бы и его уничтожение. Скорее всего, он хочет, чтобы вы жестоко навредили душевному здоровью его оппонента, Верфнера. Эта профессорская фантазия зародилась, как минимум, во времена Вейерштрасса и Софьи Ковалевской, именно тогда она попала в фольклор академических устремлений. Годы не стерли исходный замысел, оставшийся столь же омерзительным, как прежде.

  Она нахмурилась.