На дне омута (СИ)

Ночные разговоры — странные вещи, потому что умеют в момент оборачиваться совсем не тем, с чего начинались. Не успел и глазом моргнуть, как от безобидного обсуждения дерьмовой книги речь вдруг перетекла к каким-то неуклюжим объяснениям допущенных промахов, и вот уже всем участникам становится страшно неловко. Днем таких превращений обычно не случается, но ночь обнажает многое из того, что должно быть скрыто навсегда.

— С чего вдруг тебе вздумалось разобраться в некромантии, друг мой? — скрежетнул зубами Дьюар, чувствуя, как предательски горят кончики ушей, и ненавидя собственное бессилие над ними. — И заодно в моих связях?

Воцарившееся молчание было резким, как удар молота, и поистине громким, как медвежий рев. Не приходилось напрягать слух, чтобы разобрать шебуршание мыши в стене и нестройный храп в соседней, а может, и соседней с ней комнате, зато собственные мысли умолкли, съежились в голове, оставив звенеть только последнюю произнесенную фразу.

— Видит Мать, я не то хотел сказать, — Акила не отвел глаза, не отвернулся, но на его лице отразилось такое обезоруживающее раскаянье, что парировать было нечем. — Мне поведали кое-что о Лардхельмском чернокнижнике… И если бы я знал раньше, что ты был его учеником, то не просил бы тебя плыть на этот остров, где каждый подозревает…

Ночные разговоры обычно становятся либо очень приятными, утопающими в неге и сладкой откровенности, либо безжалостно вскрывают старые коросты, раздирая их до живого мяса. Этот относился точно не к первым.

— Тебе поведали не все. Тогда магистры предложили мне встать на их сторону, и да, это было очень ценное предложение, которым нельзя пренебречь. Некоторые думают, что я поступил неправильно, но не сомневаюсь, что в ином случае мы бы так и не встретились.

Показалось, что слова падают гулко, как металлические горошины, но облегчения после их выталкивания не наступало. Наоборот, скинутый с ними вес памяти рождал сосущую пустоту, в которой тут же начинали плодиться воспоминания, связанные с орденским замком: как его привели сюда — в место, что когда-то в детстве могло стать ему домом, однако так и не стало — в кандалах, словно преступника, и Дьюар ждал не обвинений даже, а сразу приговора; как вместо этого в зале совета прозвучало простое и твердое «отныне ты станешь служить Ордену». Много воды утекло, так много, что он почти перестал думать о печати, которую поставили магистры, тем более, что с тех пор они больше не требовали его к себе. Можно было даже поверить, что в самом деле отпустили на все четыре стороны… Дьюар не страдал доверчивостью, но все равно больше не вглядывался в каждого встречного, подозревая его в принадлежности к Ордену, не боялся засыпать из-за мысли, что кто-нибудь, тайно поддерживавший Лардхельмского колдуна, но не решившийся высказать свое мнение, обвинит его в выдуманном предательстве. Осталась лишь привычка прятать уши, потому что некромантов по свету все еще бродило много, а вот эльфов-некромантов — несравнимо меньше, но и та постепенно превращалась в размытый призрак прошлого.

Дьюар все еще не верил, что ему хватило смелости не только свыкнуться и сжиться с пугавшими воспоминаниями, но и буквально повилять у них перед носом голым задом — своим появлением здесь, ни много ни мало, в сердце замка, из которого когда-то не чаял унести ноги. Внутри его трясло от бури волнения, ужаса и азарта, которые впервые за долгое время прорвали тщательно выстроенную плотину.

Акила как будто чувствовал то же самое. У него был особый талант к пониманию — не жалкому сочувствию, от которого становится лишь тошнее, а искреннему, человеческому пониманию, что располагало к нему людей больше любой другой из добродетелей. Вот и сейчас он не стал сыпать словами, раздражающими в своем звучании, просто подошел и осторожно, будто приручая дикого зверя, положил руку на плечо. Этого оказалось достаточно, чтобы заставить бурю утихнуть, потому что иногда все, что нужно человеку — знать, что он не один.

***

Когда ты ребенок, мир сужается вокруг тебя в маленькую точку, за пределами которой таится огромная неизвестность. Она и пугает, и манит одновременно, но ее почти невозможно пересечь, если при этом твою ладонь не держит крепкая рука, направляет и ведет. Для Асты мир теперь заключался в двух странноватых взрослых, которые как раз и стремились в эту неизвестность с упорством и нетерпением, от чего она едва поспевала за ними. Один был добр и ласков, почти как отец, второй — молчалив и груб, но не так страшен, как, наверное, казалось ему самому. Страшно Асте делалось только когда эти двое начинали спорить.

Она прижималась к стенке и внимательно слушала тон, которым переговаривались взрослые. Они думали, что девочка спит, поэтому говорили тихо, почти шепотом, но слишком нервно, чтобы не привлекать внимания. В дороге все споры, которые случались между ними, неизменно бывали о ней, и теперь Асту страшило, что именно в этот раз маленький мирок рухнет, оставив ее навсегда среди мрачных стен неуютного, даже почти враждебного замка. Одну.