На Днепре (Роман. Рассказы)

Вот вам кукиш!.. Поделитесь!

8

На улице, в стороне от толпы, ожидавшей выхода Шавеля из «дома», стоял в черном цилиндре и пелерине Хаим-Иоел Эйсман, бывший кассир местного винокуренного завода, заядлый безбожник. Его длинная белая борода была тщательно расчесана. На восковом лице — напряженная строгость. Дышал он тяжело и часто, словно в горячке. Всю зиму он страдал от отеков рук и ног. Распухшие ноги скрывала теперь длинная черная пелерина, руки — толстые белые варежки, похожие издали на чулки.

Эйсман все еще жил в одном из домов опустевшего завода. Сразу после пасхи начнут сносить завод, снесут и его домик. Ни с кем в городе он об этом не говорил. Он ненавидел местных евреев, все их дела. Их разговорный язык для него — «жаргон», внушающий отвращение.

Возле него с недовольным лицом стояла его младшая дочь, Маня. У нее мальчишески подстриженная голова, широкий ротик, в уголках которого таится что-то упрямое.

Когда Пенек ее увидел, что-то словно обожгло его. В ее присутствии он всегда испытывает одни и те же ощущения: словно он, Пенек, лишь теперь начинает жить; словно она безмолвно требует от него чего-то, и так властно, что у него от этого дух захватывает, хотя, собственно говоря, из всех живых людей она упорно, будто нарочно, не замечает лишь его одного. Если и взглянет иногда, то этим взглядом даст почувствовать, что он в ее глазах так же жалок, как жалки для ее отца местные евреи с их торговлей и внушающим отвращение языком. Пенеку никогда не приходилось говорить с ней, но ему все кажется, что он и Маня повздорили. И хотя он считает себя правым, но к Мане неприязни не чувствует. Мало того, он чувствует себя ее единственным другом на белом свете, большим другом, чем родной отец. Он мог бы в этом поклясться. Именно поэтому Пенек себе простить не может, что за всю зиму он ни разу не видел Маню. Нет, этого он себе простить не может! Всю зиму он думал о том, что становится с каждым месяцем все старше. Подумать же о том, что и Маня, где-то там, на винокуренном заводе, подрастает, хорошеет, крепнет, ему ни разу и в голову не приходило. И этого он не может себе простить.

Из дома вдруг вышел Шавель. Большая толпа, окружавшая закрытую карету, подалась назад, забурлила, подобно мыслям и чувствам Пенека. Белой вздутой варежкой Эйсман ткнул Маню в плечо:

— Веди меня…

Но Маня не двигалась с места. Непокорные складки легли возле ее широкого ротика. Вместо того чтобы повести отца, она упрямо отвернулась и стала спиной к дому. Обе руки старого Эйсмана во вздутых варежках тяжело поднялись, затрепетали в воздухе, точно Эйсман собирался взлететь.

— Скорее!..

С трудом передвигая тяжелые ноги, боясь упасть, старик сам двинулся вперед. Он настиг Шавеля у открытой дверцы кареты и дрожащей рукой протянул ему запечатанный конверт. Шавель слегка отшатнулся, покосился на черный цилиндр и черную пелерину старика и, видимо, испугался, словно пришли за его душой: вот уже и кладбищенский староста явился. Опасаясь притронуться к конверту, он спросил по-немецки:

— Was wollen Sie?[19]

Эйсман ответил по-русски:

— Прошение.

Шавель проговорил растерянно:

— Was für eine Proschenie?[20]

Старик Эйсман забыл о своей одышке.

— Я бывший кассир винокуренного завода. Завод сейчас сносят. Я хотел просить…

— So, so… und was wollen Sie?[21]

Эйсман заговорил попросту, по-еврейски:

— Чтобы не сносили дома, где я живу… Оставьте мне квартиру еще на полгода.

— Wie?[22]

Шавель, не глядя на старика, спросил ломаным еврейским языком:

— Ну, а что вы будете делать через полгода?

Эйсман вновь задышал часто и тяжело, словно в горячке. Ответил он, однако, сухо, точно стучал костяшками:

— За эти полгода я, может быть, умру!

— So-o-o![23]

Шавель поднял голову и равнодушно взглянул на старика водянистыми глазами.

— Jа, — он закусил верхнюю губу, — aber das kann ja niemand garantieren![24]

Он вынул записную книжку и что-то в ней отметил.

Потом карета с Шавелем уехала. Старик с трудом поспевал за дочуркой, спешившей увести отца. Толпа все еще стояла на месте с каким-то неопределенным чувством, толпа, собственными глазами узревшая «миллионщика». Все словно ждали, чтобы кто-нибудь им объяснил, что именно они чувствуют.

В толпе шел разговор о старике Эйсмане:

— Видал, как он перед миллионщиком спину гнул? Поклоны клал… Богохульник, а к миллионщику, как и всякий, чувствует уважение!..

Глава двадцать четвертая

1

Если Пенек не отделается от костюма, который шьет для него портной Исроел, то беды не миновать.

— Это будет такой скандал!

Пенек уже достаточно взрослый, чтобы понять создавшееся положение.

Даже Шейндл-долговязая и кухарка Буня вздыхают, вспоминая о заказанных ими к празднику ситцевых платьях.

— Нечего сказать, хороший это будет праздник…

— Верно, ни разу не придется надеть обновку.

На лице кучера Янкла можно прочесть: «Где уж там! Не до платьев будет!»

Он говорит о больном Левине:

— Видно, долго не протянет…

Буня жалуется:

— Несчастные мы, вот и все! Даже и в праздник сами себе не хозяева. От такого праздника радости не жди!