На Днепре (Роман. Рассказы)

Он несчастный человек: с самых ранних лет судьба наделила его потребностью наблюдать за людьми, за их жизнью, забывать о себе самом. Он забывает даже горевать, как того требует долг. Вместо того чтобы делить с братьями и сестрами великую скорбь об отце, борющемся со смертью, он всецело поглощен наблюдениями, впивается взором в каждого человека в «доме», запоминает их лица и кажется, вот-вот сумеет ответить на вопрос: что чувствуют люди, когда родной человек умирает на их глазах?

4

В большом зале, видит Пенек, все нетерпеливо ждут: когда же наконец врач заговорит? Отчего он молчит? Врачу ставят вопросы в упор:

— Что же теперь делать?

— Ну, скажите же, скажите! Скорей!

Доктор пожимает плечами и разводит руками, что должно означать: «Я несчастнейший человек в мире». Пенеку кажется: доктор лишь теперь понял, что все его знания и уменье ничего не стоят. Врач выглядит так, словно хочет сказать: «Гоните меня отсюда… Бессилен я помочь чем-либо…»

В данную минуту — так предполагает Пенек — врачу хочется, чтобы над ним сжалились и отпустили домой. У себя дома он проведет час-другой в уединении, предавшись скорби о многих годах молодости, бесплодно затраченных на пустое и бесполезное ученье. Врачу теперь уж, видно, не до золотой пятирублевки, которой его вознаграждают в «доме» за каждый визит. Ему теперь, должно быть, наплевать на всякое вознаграждение. Его засыпают вопросами, но он, не дослушав их, обращается к Муне:

— Будьте добры посмотреть, подали мне уже лошадь?

Пенек готов пожалеть доктора, готов помочь ему выбраться отсюда. Но в «доме» менее всего теперь склонны отпускать врача. У всех влажные от слез глаза, у Шейндл-важной тоже. Она утирает глаза, ее щеки вспыхивают, ноздри трепещут — она готова отчитать всех на свете.

— В такую минуту вы собираетесь уехать? — обращается она с упреком к врачу. — Как вы могли об этом даже подумать?

Возмущается она не только потому, что больной приходится ей родным отцом. Она вообще против такого бездушного отношения к людям. Шейндл-важная — поборница справедливости. Она, однако, не забывает, что врач — человек образованный, существо особого склада, поэтому упрек, брошенный ему, выражен «деликатно».

— Как? Покинуть тяжелобольного в такую решительную минуту? И так поступают образованные люди?

Тут Шейндл-важная разошлась. Она, конечно, не намерена обидеть врача. Ей и в голову не могло бы такое прийти. Она только хочет, чтобы господин доктор был бы любезен объяснить ей…

Пенек уверен, что сейчас она спросит:

— Интересно, какая руководит вами психология?

Все это на Пенека навевает скуку.

А нет ли смысла именно сейчас, пока все в зале заняты врачом, тихонько проскользнуть в комнату отца?

Задумано — сделано. Надо только соблюсти величайшую осторожность: всякий раз, как только Фолик и Блюма замечают попытку Пенека прокрасться к отцу, они спешат сообщить об этом Шейндл-важной и Ионе. И те гонят Пенека от дверей:

— Ступай вон!

— Сию же минуту!

— Отец, завидев тебя, начнет плакать…

На этот раз никто не замечает, как Пенек крадется к двери больного. Он открывает дверь совершенно бесшумно — никто не сумеет сделать это так ловко, как Пенек; он закрывает за собой дверь еще более осторожно и оказывается один на один с больным отцом.

5

В комнате больного на всех трех окнах спущены кремовые, в узких складках, шторы.

На кровати лежит недвижно какой-то сверток, еще живой мешок мышц и костей, измученный, ошалевший от жестоких болей. Восковое лицо с полузакрытыми глазами и потухшим взглядом. На одно мгновенье глаза открылись, зрачки их блеснули: они увидели Пенека в углу комнаты. Глаза больного медленно-медленно проясняются, на мгновенье в них появилось осмысленное выражение. Но тут же они опять закрываются — и вот перед тобой загадка о сыне человеческом, чьи земные пути уже окончены: за что может зацепиться внезапно с ясностью молнии вспыхнувшая мысль такого умирающего человека?

Тяжкий вопрос, очень тяжкий — из тех, что способны загадочностью омрачить жизнь, но пользы от которых — ни крупинки. Тут нужно просто ответить:

— Избавьте меня от этого вопроса!

Последние лучи догорающего солнца золотят тонкие складки штор, заставляют их светиться, вспыхивать яркими огоньками. Кровать больного пахнет скипидаром и валериановыми каплями.

По эту сторону штор, у стены, покрытой голубой масляной краской, жужжит муха, первая весенняя муха. Пенек прислушивается. По части мушиного жужжания он считает себя знатоком. Есть мухи, что жужжат так себе, без цели и без толку, это малютки, а не мухи. Но есть и солидные, почтенные мухи, это тебе не бездельницы, не шалопайки. Взять, к примеру, хоть эту муху, что жужжит сейчас в комнате отца.

Черная, крупная. Сразу видно: муха серьезная…

Пенек следит за ней. Она представляется ему полной глубокомыслия. Своим задумчивым жужжанием она словно напоминает больному:

— Жил ли ты в действительности?

— Конечно, жил.

— А то как же? Разве не жил?

— Таким-то и таким-то ты был…

— Богачом ты был…

— Вел такие-то и такие-то дела в округе…

— Таких-то и таких-то детей оставляешь…

— И Пенека в том числе… вот он здесь…