На Днепре (Роман. Рассказы)

Кирилл из тех, которые если над чем задумаются, то задумаются глубоко. И, как всякий советский юноша, он каждый миг жаждет сделать что-нибудь для людей, придумать, чего еще никто не придумывал. Может быть, имело бы смысл возить этого еврея по городам и селам, из страны в страну… и пусть он всем расскажет… всем, всем…

Война с фашистами представлялась Кириллу грандиозной борьбой между добром и злом мира. И в словах еврея, наверное, есть что-нибудь об этом. Кирилл чуть не с благоговением смотрит на исписанные листки, лежащие на столе перед Дорой. Ему вспоминается один вечер лет десять тому назад, когда отец в первый раз привел к ним в дом отца Доры, — вероятно, из лаборатории «Химтреста», где профессор Бирюков проводил тогда свои опыты превращения какого-то весьма зловонного вещества в ароматное. Оба вошли, продолжая оживленный спор.

— Я знаю одно, — говорил Аронский полушутя-полусерьезно, — что пока и в лаборатории и во всех помещениях вокруг нее воняет нестерпимо, я и пяти минут не могу сидеть у себя в кабинете. А выйдет ли из этого что-нибудь ароматное — еще большой вопрос. Я не очень верю в это… Да и к чему? Было бы достаточно, если бы люди не мешали благоухать тому, что природа наделила ароматом.

— Ого! — засмеялся профессор.

Все это вспомнилось Кириллу в то время, как он смотрел на старика и слушал его голос.

— Знаешь, — сказал он тихо Доре, когда прилегший на скамье старик задремал от слабости, — знаешь, Дора, что мне пришло в голову?

Он сидит минутку с опущенной головой и наконец говорит, смущенно улыбаясь:

— Можно бы здесь, в твоих записях, рассказать и про наших старичков — моего отца и твоего, Понимаешь, ведь они на старости лет оказались комсомольцами…

Он забыл про больную ногу и, хромая, шагает взад и вперед, останавливаясь у стула Доры. Он говорит, по своему обыкновению, короткими, отрывистыми фразами, с большими паузами, во время которых упрямо сжимает тонкие губы, словно решив никогда более не раскрывать их. Иногда же прелестная, детски застенчивая улыбка чуть трогает его губы, над которыми показывается уже темный пушок. Кирилл говорит так, как будто после каждой фразы его кто-то подгоняет: «Ну, дальше, дальше!» Речь его подобна утихшему морю, ритмично, медленно набегающему на берег, но способному каждую минуту грозно зашуметь.

— Да, да, комсомольцы… Шестидесятипятилетние комсомольцы!

И он рассказывает Доре то, что узнал от оставшихся в городе друзей.

— Валю помнишь?

— Валю?.. Это та хорошенькая девочка, с которой я тебя часто встречала в театре и кино?

— Ну да…

Эта самая Валя в один из первых дней немецкой оккупации пришла к отцу Кирилла, профессору Бирюкову, и объявила, что ей надо поговорить с ним с глазу на глаз.

— Мы решили, что вы будете в одной из лабораторий «Химтреста» готовить ручные гранаты, а мы — доставлять их партизанам.

— Вот как! А кто это — «мы»? — удивился профессор.

— Подпольная комсомольская организация.

— А со старшими вы связались?

— Будьте покойны.

Профессор посовещался с Аронским… И вышло, что оба, на седьмом десятке, оказались членами подпольной комсомольской организации…

Кирилл вздергивает плечи и умолкает.

Дора молчит тоже. Она смотрит на Кирилла с таким выражением, как будто у нее все сильнее и сильнее ломит в висках.

4

Подойдя вечером к дверям квартиры Аронских, Кирилл услышал душераздирающий истерический крик Доры:

— Помогите!

Так кричит человек, на которого во мраке ночи внезапно напали на пустынной улице. Уверенный, что увидит в столовой нечто ужасное, Кирилл не вошел, а ворвался туда, но, к его удивлению, в пустой, чисто прибранной комнате все было как обычно. Только старый еврей на скамье, придвинутой к столу, лежал на этот раз вытянувшись на спине. Руки были сложены на груди, и при скудном свете единственной лампочки веки закрытых глаз блестели мокрым блеском, — видно было, что на него брызгали водой. Заплаканная Дора кинулась к телефону в углу и что-то кричала в трубку. Кирилл, несмотря на растерянность, почти насильно оттащил ее.

— Да ведь телефон не работает. Что ты, опомнись!..

— Ах да…

Дора шумно вздохнула, как бы просыпаясь от кошмара.

— Боже мой, боже мой, он умирает… может быть, уже умер!.. Что делать?

Накинув на плечи пальто, она умчалась искать какой-нибудь исправный телефон, чтобы вызвать «скорую помощь» или знакомого врача.

Выбегая из комнаты, она с силой захлопнула за собой дверь. Остов люстры над столом закачался. Мигнула лампочка под шелком, словно собираясь погаснуть. И в комнате наступила глубокая тишина. Кирилл почувствовал себя как человек, одиноко стоящий в почетном карауле у смертного одра другого человека. Но этот другой еще не умер, он умирает — и, может быть, принять его последний вздох следовало бы кому-нибудь более близкому…