На дорогах Европы

В третьем часу ночи в кафе вбежал молодой офицер. Отыскав глазами полковника Бриссо, он направился к нему и передал небольшой пакет. Полковник вскрыл пакет. «Войска Гитлера перешли польскую границу», — тихо сказал он Трувилю и, попрощавшись, быстро вышел из кафе вместе со своим адъютантом.

2

Когда линия Мажино была обойден… немцами и войска Гитлера двинулись к Парижу, Пьер Трувиль ушел в армию.

Это решение было принято им уже давно, в первые месяцы войны, и не раз он пытался осуществить его. Но друзья отговаривали Трувиля.

— Куда вы торопитесь, Пьер, — пожимал плечами доктор Мишле, дымя своей неизменной трубкой. — Неужели вам захотелось сменить главные роли классического репертуара на роль статиста в фарсе господ Гамелена и Лаваля? Сменить Шекспира на Петэна? Неужели вы не видите, что эта дурацкая война похожа на плохую пьесу в исполнении провинциальных актеров? Они пугают этого немецкого ефрейтора линией Мажино. А тот даже не делает вида, что ему страшно. Подальше от политики, Пьер! Занимайтесь искусством. Понятно?

Аннета молча поддерживала своего отца. До войны они собирались совершить турне по Европе, побывать на родине Шекспира. Их давно приглашали туда. Неужели это теперь не осуществимо?

Но Пьер с каждым днем становился все мрачнее. Раньше он почти не заглядывал в газеты, а теперь лихорадочно просматривал целые кипы. «Тан», и «Фигаро», и «Попюлер», и даже «Юманите». Он читал до головной боли и все же не мог разобраться в происходящих событиях.

Он видел одно, что Франция, его любимая Франция, переживает трагические дни, что сейчас нельзя быть в стороне от политики.

Пьер Трувиль был мулат. Отец его, писатель Мадагаскара, человек высокой и тонкой культуры, дал ему блестящее воспитание; Пьер учился в Париже, кончил Римскую консерваторию. Мать-француженка прекрасно играла на скрипке; с юных лет Пьер полюбил Гуно и Массне, Мейербера и Берлиоза. Он всегда считал себя французом, и все французское было дорого ему. Он любил парижские каштаны и мостовые Сены, соленый воздух Марселя и голубые волны, набегающие на песок Ривьеры, скалы в Этрета и ажурный каркас Эйфелевой башни. Он дружил с угрюмым парижанином Антуаном Мишле и толстяком бургундцем Жаном Мильпо, женился на маленькой белокурой Дездемоне, своей Аннете. Все это была Франция. Его страна. Да и он был одним из любимейших певцов Франции. Его темно-бронзовое лицо с правильными красивыми чертами (негра в нем можно было узнать только по цвету кожи) часто улыбалось французам с экранов. Его голос разносило радио. В тысячах патефонов кружились пластинки с напетыми им песнями. И не было французского города, где бы не знали и не любили Пьера Трувиля.

Ранней весной сорокового года он пришел в штаб полковника Бриссо.

Полковник принял его очень любезно, усадил в глубокое кресло, угостил сигарой, внимательно выслушал.

— Нет, — сказал он, покачав головой. — Я против брака Мельпомены и Марса. Французская армия может пока обойтись без вас, Трувиль! Лучше продолжайте командовать войсками венецианцев.

Пьер помрачнел. Никто не хотел понять его. Ни ворчливый профессор Мишле, ни Аннета, ни этот вежливый полковник. Он настаивал.

Полковник стал суше, холоднее.

— Давайте говорить откровенно, Трувиль. Куда я вас направлю? Сенегальских полков под Парижем нет. Хотите ехать в Африку, в Алжир или на Мадагаскар? Не будьте смешным, Трувиль! Возвращайтесь в театр.

И все же Пьер Трувиль ушел в армию. Старик Мишле, прощаясь, крепко пожал ему руку, а маленькая Дездемона долго плакала.

3

В пятидесяти километрах от Парижа, на перекрестке дорог, лейтенант Поль Мильпо остановил на отдых свою роту, или, вернее, то, что осталось от роты. Нашли какой-то полуразрушенный сеновал и уткнулись в сено, даже не сняв сапог и снаряжения. Многие свалились прямо на траву.

Лейтенант не мог заснуть. Он сидел на пне у сарая, пустыми глазами уставившись на широкое, изрытое воронками шоссе. По шоссе сплошным потоком двигались люди. Солдаты всевозможных родов войск вперемешку с беженцами. Старики, женщины, дети. Колясочки, заваленные всевозможным скарбом, нагруженные велосипеды. И неожиданно за детской коляской возникало зенитное орудие.

Связь с командованием давно была потеряна. Лейтенанту казалось, что его рота — единственное регулярное подразделение, уцелевшее от славной французской армии.

— Не спите, господин лейтенант? — сумрачно спросил, подходя, высокий, очень худой сержант в выцветших голубых штанах, — Да, трудно заснуть…

Он сел рядом. Видно, ему необходимо было поделиться раздумьями, дать выход своей тоске и своему гневу.