На дорогах Европы

— Т-с-с! — поднял палец доктор. — Аннета спит. Она нездорова. Мы совсем уже собрались в Бордо. Но она заболела. И потом мы ждали вас. Она была уверена, что вы придете. Не нужно будить ее.

Но она уже стояла в дверях, маленькая, бледная, с огромными сияющими и печальными глазами.

— Пьер!

Он поднял ее на руки, посадил в кресло и опустился на пол, уткнув голову в ее колени.

— Я говорила, что он придет. Я это знала. Я чувствовала, как он приближается.

— Милые дети, — сказал, протирая очки, доктор Мишле. — Я понимаю ваше состояние. Но сейчас суровое время и надо перейти к прозе. Немцы у ворот Парижа. Оставаться здесь нельзя. Но Аннета больна. Передвижение для нее сейчас смертельно. Я буду с Аннетой. А Пьер должен уйти. Уйти немедленно. Понятно?

— Я никуда не уйду. Я останусь с Аннетой.

— Пьер, — стараясь говорить спокойно, возразил доктор. — Надо называть вещи своими именами. У вас кожа черного цвета…

— Папа, — взмолилась Аннета, — не надо! Пьера хорошо знают в Германии. У нас ведь хранится лавровый венок, который ему преподнесли в тридцать втором году в Гамбурге. Ты же сам всегда говорил, что искусство выше политики.

Доктор печально покачал головой.

— Девочка, — сказал он устало. Это был уже не первый их спор. — Самолетом, который бомбит Париж, управляет не доктор Гумбольдт, а в танках сидят не Бетховен и не Шиллер. Девочка! Пьер должен немедленно бежать. Понятно? Немедленно. Через час может быть уже поздно. В Бордо вы подождете нас, Пьер. А там будет видно.

Пьер еще крепче обнял жену. Опять уходить. Опять скитаться, как затравленный зверь. Бросить Аннету. В этой сумасшедшей сутолоке, в этом аду… Все слова доктора казались пустыми, неубедительными. Он всегда сомневался, этот старый скептик.

В дверь постучали, и сразу же она распахнулась. Доктор и Пьер тревожно вскочили.

В комнату, точно из давнего, забытого мира, вошел толстяк Жан Мильпо. В руках у него была запыленная бутылка.

— Господин Пьер! — воскликнул Мильпо. — Какая встреча!

Они обнялись.

— Здравствуйте, мадам Аннета! Как ваше здоровье? Здравствуйте, господин доктор! А я вот достал из своих сокровенных запасов ваше любимое бургонское. Оно поднимает на ноги даже мертвых. Что творится, господа, что творится?.. Боши на улицах Парижа. Я запер сегодня свое кафе. Я не хочу поить их старым бургонским. Но как вы похудели, господин Пьер… Как похудели… Что же делать, господа?

Он болтал, как всегда, без умолку, не решаясь задать Трувилю свой главный вопрос. Он ведь знал, папаша Мильпо, что Трувиль служил в роте его сына.

А Пьер снова увидел старый сеновал, разнесенный в щепки, и истекающего кровью лейтенанта Поля Мильпо. Нет, он не мог сейчас рассказать об этом его отцу. Слишком жестоко. Потом… потом…

Мильпо продолжал болтать, все не решаясь спросить и заранее читая ответ в потускневших скорбных глазах Трувиля.

— Жан, — прервал его наконец доктор Мишле. — Пьер должен бежать. Я сейчас пойду с вами. Вы дадите ему на дорогу продуктов, принесем их сюда, и вы еще успеете поговорить с господином Трувилем. Понятно?

Пьер сделал протестующий жест, по они уже вышли.

Пьер и Аннета остались вдвоем. Никогда потом они не могли сказать, сколько времени провели в этом одиночестве. На улице грохотали машины, трещали мотоциклы, кричали немецкие солдаты. Они не слышали ничего.

От сильного удара ногой с шумом распахнулась дверь. Два немца-танкиста в костюмах стального цвета ворвались в комнату. Один — белокурый верзила, другой — совсем мальчик, розовощекий, с большими голубыми глазами.

— Ого, — закричал белокурый, — черный! В центре Парижа черный. Вот так штука. А здесь, кажется, без нас пировали, — заметил он стоящую на столе бутылку бургонского.

Розовощекий восхищенными глазами смотрел на француженку. Волосы ее рассыпались по плечам, глаза горели. На щеках разливался лихорадочный румянец.

— Этот черный человек прячет белую женщину, — спокойно, почти мирно сказал белокурый, — заберем у него белую женщину, Курт. Ты ведь мечтал о парижских трофеях, мой мальчик. Недурная добыча…

Он шагнул к Аннете и тут же отлетел к стене, опрокинутый ударом огромного кулака Пьера.

Немец поднялся взбешенный и страшный. Подошел к окну и крикнул:

— Эй, ребята, сюда! Есть чем позабавиться… Мы тебе покажем, черная образина.

— Вы не смеете его трогать! Не смеете! — воскликнула в ужасе Аннета. — Это знаменитый артист. Пьер Трувиль. Его знают в Германии. Вот его венок из Гамбурга.

В комнату вбежали еще три солдата.

Они искрошили своими сапогами лавровые венки, висевшие на стенах, и среди них гамбургский, с широкой полинявшей шелковой лентой. Они оттеснили Пьера от Аннеты, жестоко избили и связали его.

Аннета уже не могла кричать. Широко раскрытыми от ужаса глазами она следила за происходящим. На мгновение в открытых дверях мелькнуло лицо отца и сразу же исчезло. Неужели отец бросил их, оставил ее на поругание? Но что мог сделать старик с этими зверями? Пьер… Они связали Пьера… Вот они уже идут к ней…

И вдруг все остановилось. Немецкие солдаты застыли и, точно по команде, вскинули правую руку вперед.