На дорогах Европы

— С Аннетой? Не волнуйтесь, господин Трувиль. Немцы умеют ценить красивых женщин. Аннета более благодарна немецким друзьям, чем ее бывший муж. Она более, как бы это сказать по-французски, более покладиста.

— Что вы сделали с Аннетой?

— Спокойнее, господин Трувиль, спокойнее. Помните, что вы не на сцене, а в гестапо. Об Аннете мы говорим с вами в последний раз. Вы теперь не интересуете ее. Дездемону теперь больше привлекают герои с белой кожей. Не Отелло, а Зигфрид… Она работает в нашем театре, имеет успех, принята в кругу высшего немецкого офицерства. Сам господин Абец ужинает у нее. Все.

— Вы лжете! — крикнул Пьер.

— Впрочем… — Фенстер медленно протер пенсне, — впрочем, Трувиль, я остаюсь вашим другом. Все еще может вернуться. И театр, и слава, и деньги, и Дездемона. Времени для раздумья и выбора у вас было достаточно. Вы продумали план книги, господин Трувиль?

От бешенства и ненависти Пьер опять ослеп. Ничего не видя перед собой, он поднялся во весь свой рост.

— Негодяй! — И рванулся к Фенстеру.

…На этот раз Пьера жестоко избили. Теперь каждый день его вытаскивали из камеры, приводили в специальный зал пыток и кромсали его тело.

Подполковник Фенстер больше не вызывал его. Через полгода Пьер Трувиль, заключенный № 7164, был отправлен в концентрационный лагерь в Восточную Пруссию.

7

За несколько лет Пьер Трувиль сильно изменился. Худой, изможденный, он всегда молчал. Молча сносил оскорбления, молча толкал тачку в каменном карьере, молча съедал свою жалкую порцию. Да и вообще в этом лагере избегали разговоров. Почти в каждом бараке находились подосланные провокаторы и шпионы. Достаточно было одного замечания, чтобы заключенного травили собаками или отправляли в Аушвиц. Лагерь поставлял обильный материал для аушвицких печей. В карьер, за десять километров от лагеря, гнали измученных, больных людей бегом.

— Шаг вправо, шаг влево — смерть! — кричали конвоиры-эсэсовцы. Если кто-нибудь, споткнувшись, соскальзывал с дороги, его тут же пристреливали, и конвоир получал награду за убийство арестанта «при попытке к бегству». При малейшем проявлении недовольства, случайно раздавшемся возгласе или стоне конвоиры приказывали ложиться лицом в грязь, а потом целый километр двигаться гусиным шагом.

Это было трудно вынести. Так же трудно, как долбить зимою промерзший грунт тупой киркой, долбить двенадцать-четырнадцать часов подряд, вынуть два кубометра земли, которую не берет ни лом, ни кирка. Не выполнишь норму — побои, штрафной паек — кусок мерзлого хлеба и миска воды.

Пьеру приходилось особенно тяжело. Его сразу же невзлюбил начальник лагеря Леске, бывший мюнхенский мясоторговец, старый функционер национал-социалистической партии. «Если белый негодяй — француз, русский или серб — унтерменш, — говорил Леске, — то черный негодяй даже не унтерменш, а просто животное. Я оказываю ему честь прикосновением своего хлыста».

Он требовал, чтобы тачку Трувилю нагружали полнее, чем всем, чтобы бегал он быстрее, чем все, чтобы не отдыхал ни минуты.

Пьер до сих пор уцелел потому, что у него было железное здоровье. Он был хорошо сложен, в юности много занимался спортом — боксом, борьбой. Бицепсам его завидовали в свое время даже многие профессиональные боксеры.

Но сотни, тысячи людей умирали. Многих больных, ослабевших отправляли, как любил шутить Фридрих Леске, в длительную научную командировку на тот свет, с пересадкой в Аушвице.

И все же (Пьер знал об этом) в лагере была подпольная организация и даже готовился побег. Организацией руководил знакомый Пьера по прошлой жизни, бывший сержант его полка, коммунист Форжерон. Он был тяжело ранен тогда недалеко от Парижа, взят в плен, и с тех пор его бросали из лагеря в лагерь. Они при встрече очень обрадовались друг другу, но не показали виду, что знакомы. Пьер попросил Форжерона никому не говорить о его прошлом («Если они узнают обо мне, то могут потребовать, чтобы я пел»). Он не вошел в подпольную организацию Форжерона.

— Я слишком приметная фигура, сержант, — сказал Пьер горько. — Без меня вам будет лучше. Если понадобится моя помощь — не сомневайтесь.

Форжерон крепко пожал его руку. Он видел, как издеваются Леске и конвоиры над Пьером. Он глубоко жалел его, но ничем не мог помочь. В редких случаях, когда они оказывались в одном звене, Форжерон старался навалить в тачку Пьера меньше грунта и сознательно «не успевал» подготовить породу, давая Трувилю возможность передохнуть. Однажды это заметили, обоих избили и разъединили.

Не раз приходили Пьеру мысли о смерти. Жить как животное, без надежды, без веры в будущее? Один удар киркой в висок, и конец всем мучениям.

Однажды он сказал об этом Форжерону, но сержант резко осадил его.

— Не будьте трусом, Трувиль! Нельзя терять веры в жизнь. Париж еще будет свободным.

Это казалось Пьеру невозможным.