На дороге стоит – дороги спрашивает

Слова обращения к Господу пришли как чудо – не знаю, как они высветились в памяти моей, кто подсказал.

Иисусе, да не будет на земли горьких воспоминаний о ней.

Иисусе, возвесели её милосердием твоим.

Иисусе, Неизреченный, Великий и Чудный, упокой, Господи, душу рабы Твоей.

Репей

Он возник у калитки, нежданно-негаданно. Кого угодно мог ожидать Константин Петрович Завидонов сюрпризом здесь, за сто пятьдесят вёрст от Москвы, в дачной деревне Усково, только не его, Еремея Солёного. Он его в московской жизни не жаловал, если тот настырно выпрашивал книгу с автографом или билетик на его, Константина Петровича, творческий вечер, назначал встречу в метро, где под грохот прибывающих и убывающих поездов особо-то не поинтимничаешь, не подискутируешь до знаменитого истошного вскрика Еремея, когда беседа клонится к рукопашной: «Только не спорить». Что говорить, шибко задорная личность Еремей Солёный.

– Откуда ты такой немытый, нечёсаный, небритый?

Еремей и в самом деле являл собой зрелище для мирного времени экзотическое. Седые с вкраплениями грязно-бурых прядей лохмы, свирепая щетина двухнедельной давности, и прямо из носа торчат вверх, влево, вправо тараканьи усы. Причудливостью одежды ныне не удивишь – мода всё перевернула вверх дном, но и здесь Еремей был впереди планеты всей: пиджак покроя сороковых – пятидесятых годов прошлого столетия и замызганные брюки-клёш в крупную клетку впечатляли. Такого ряженого знающий толк во вкусах прошедших эпох режиссёр комедийного жанра с руками оторвал бы, попадись Еремей Солёный ему на узенькой торговой дорожке. Однако пилигрим сей стоял не у ворот имения госпожи Гурмыжской, а у калитки крестьянского подворья, обращённо-го писателем, инженером человеческих душ, как однажды мудро определил этот вид деятельности Иосиф Виссарионович Сталин, в фазенду, отмеченную чертами изысканности, рациональности, шарма во всём. Начиная хотя бы с преображённой в просторное двухэтажное шале деревенской избы в три маленьких оконца, сохранённых диковиности ради, до цветников, поражающих подчёркнутой декоративностью египетских фиолетово-бордовых лилий и тонким ароматом, а ла шанэль, парижских алых роз, цветущей японской сакуры и фиолетового, в мириадах плодов, большущего куста барбариса. Еремей успел окинуть единым взглядом и оценить набитым на созерцании-изучении чужих поместий глазом некоторые достопримечательности завидоновского уюта, позавидовав преуспевшему и в этом хозяину жизни. Зыркнув из-под косматых бровей колючим, ироничным взглядом, оценившим отношение к себе как неблагожелательное, он произнёс с наступательной интонацией:

– Проходи, коль самоходом бог знает откуда явился. Так, что ли?

– Давно тебя не видел. За какой надобностью совершил дальний вояж?

– На тебя посмотреть, твоим благоустройством полюбоваться, – пояснил Еремей вроде бы дружелюбно, – попутным ветром меня занесло, дружбан мой здесь дом купил недавно. Прихватил меня с собой, хотелось ему показать приобретённую за большие деньги недвижимость, похвастать, покочевряжиться перед малоимущим корешем. В машине за разговором выяснил, где тут ты обитаешь. Показывай имение – в дом, знаю, не пригласишь.

– Это зависит от твоего нынешнего поведения, – едко отозвался Завидонов.

– Вижу, что не рад мне.

– Рад, рад… Впрочем, чему радоваться? Рад я, да, рад, как собака репью в хвосте.

– Не забыл до сих пор, – подивился Еремей. – Столько лет прошло!

– Высок, красив репей, да чёрт ему разве что рад!

– Что ты ерепенишься, бранишься? Я что у тебя милостыню прошу?

– Проходи. Покажу, чем и как живу… – И опять не сдержался. Старая обида вышла наружу. Он проворчал вслед пустившемуся по садовой дорожке в глубь усадьбы Солёному: – Покажи, покажи. Пристал, вцепился, как репей. Репьём засеешь, не жито взойдёт.

Солёный, желая угодить Константину Петровичу, которого, как ему казалось, душевно, словно возвратились оба в студенческие годы, поименовал «старик». «Старик», «железно», «хохма», «чувак», «чувиха» – эти полувековой давности жаргонные слова писателю Завидонову претили: они были да сплыли, как уходят в небытие пустоцветы, язык самоочищается, и слава богу. Ушёл, за редкими исключениями, так называемый блатной жаргон, уйдут и новоявленные – «не парься», «улёт», «прикол» и прочие штуки начала века двадцать первого. Так Завидонов размышлял, дивясь тому, что у Еремея всё ещё в ходу «старик» и «хохма». Между тем, Солёный намётанным глазом обозрел садовую беседку и восхитился то ли деланно, то ли умилился от души, отголоском классики в формах места уединения для душевных бесед и чаепитий тет-а-тет. Еремей, это Константину Петровичу было хорошо известно, нетерпелив, прилипчив. Он уже подался в дальний край усадьбы и с любопытством разглядывал симпатичное с виду сооружение, на которое обратил своё сугубое внимание.

– Какое внимание к отходам! Какая эстетически полноценная выдумка в этом устройстве. Казалось бы, просто-напросто компостная куча, а каково оформление. Старик, это идея, ты обязан её запатентовать.