На другой день

Павел Иванович пригнул к себе гибкий стебель растения, подул на цветки. Между нежными, почти прозрачными лепестками обнажились тычинки и пестики, тоже нежные и прозрачные, тончайшей, ювелирной работы. Нет искусней гравера и художника, чем живая природа, нет и скульптора — в воображении Дружинина вновь возникла та, понравившаяся сосна — чудесней природы.

Под ногами хрустнули угли. Да, да, здесь было пожарище, полыхал, все уничтожая, огонь. Но о локти Дружинина, о колени шуршала хвоя соснячка, еще нежесткая, теплая. Обходя деревца, Павел Иванович задевал ладонями по вершинкам, гладил их, а самому казалось, что он среди детворы, идет и гладит по волосам ребятишек. И вдруг вспомнил Наташку — нашлась! Нашлась его дочка, выжила, скоро приедет сюда!..

Среди зеленого сосняка и цветущего иван-чая Дружинин присел на обгоревшую с обоих концов колодину и размечтался, как он встретит Наташку на станции, расцелует ее, боязливую, что-то лепечущую. "Погоди, погоди, — он поднес ко лбу руку, — да ей же пятнадцатый год!"

— Павел Иванов-и-ич! — уже совсем близко окликнула его Тамара.

Больше скрываться было неудобно, и Дружинин подал голос:

— Здесь я.

— А я вас ищу, ищу, с ума сойти можно.

Тамара шла, ломая цветущие заросли иван-чая и на ходу обрывая иголки с вершинок сосновой молоди. Не понравились Павлу Ивановичу эти ее жесты. И сама не нравилась, хотя и красива — правда, грубоваты черты лица, — и молода — двадцать шесть лет, — и нарядна в будень и праздник, даже подчеркнуто нарядна всегда, до глупости: едет в лес и надевает белое тонкое платье, туфли на каблуках-копытцах, будто на бал.

— Мы оба с папкой ждали, ждали и устали ждать, — сказала она, снимая с плеч газовую косынку и присаживаясь рядом с Дружининым.

— Пора ехать домой?

— Не знаю. Дело ваше.

— Пожалуй, пойдем. — Павел Иванович встал.

— Матушки мои! — ахнула Тамара, едва Дружинин сделал несколько шагов. — Замазалась чем-то горелым… И новый чулок порвала! — Бесцеремонно подвернув юбку, она принялась разглаживать на колене чулок. — Все из-за вас, — сказала она, взглянув исподлобья.

Павел Иванович невольно усмехнулся. Не пошел на пользу женщине фронт. Вот приятельница ее — фронтовичка — заезжала попутно, та выдержанней, умней. И опять подумал: пролезть через пекло войны и не запачкать даже локтей…

Тамара шла сзади, потом рядом, сотом впереди. Ухватится за гибкую ветку, потянет к себе и отпустит — лети, выбивай глаза бессердечному человеку. Дружинин сначала защищался рукой, наконец приотстал: и впрямь выбьет глаза, ведь женщина, которую не хотят замечать, способна на все. А что он поделает с собой, если не замечается? Да и может ли он кого-нибудь замечать теперь, в ожидании дочери! Вдруг и Анна… Ох, страшно подумать о ней.

У машины, на мягкой траве спал шофер Гоша. Поодаль, в тени черемухового куста была разостлана скатерть, приготовлена снова выпивка и еда. Старик Кучеренко снимал с тагана побрякивающий крышкой чайник.

— Явились! — обрадовался он. Неуклюже повернулся, всплеснул чай и загасил еще теплившийся костер. — Я уж думал, не найдете друг друга в тайге.

— Нашли, — тихо сказал Павел Иванович.

— Ну и ладно! Садитесь, закусим, — время обеденное, — там видно будет, как плановать остальной день. Винишко еще есть… есть порох в пороховницах! — Он погладил недопитую утром бутылку, водрузил рядом вторую, полную. — Не везти же домой.

Устроились под кустом. Григорий Антонович явно надеялся опять покалякать за выпивкой, послушать Тамарино пение, уж спеть-то она мастерица, умеет душу развеселить.

Но Тамара вернулась из лесу грустная, даже от рюмочки красного, виноградного отказалась, и старик недовольно шевельнул пестрыми бровями.

— Тогда будешь наливать нам. Поднимай-ка, Павел Иванович, чарку.

Тот безоговорочно выпил, и Кучеренко рассыпался в похвалах:

— Вот это по-нашему, по-сибирски. Люблю серка за ухватку! Только не объявили, плохо, за что выпивали, надо бы объявить.

— За здоровье присутствующих, — сказал Дружинин.

— Только за здоровье?

— За наши успехи на производстве.

— Какой там успех — куча прорех! — Григорий Антонович отодвинул от себя пустую рюмку. — Да мыслимое ли дело — директор нисколько не прислушивается к голосу масс, из кабинета руководит, одними приказами. Абросимов был хотя и с изъяном в директорском руководстве, а по-человечески ко всему подходил, душевно, семь раз примеряет, чтобы отрезать. Этот рубит с плеча, без разбору.

Второй раз начинался разговор о директоре, Павел Иванович, хотя он и был занят другими мыслями, прислушался.

— Рубит с плеча и даже построгать не заботится! — продолжал старик. — Отдал приказ — вынь да положь ему рабочий класс в точности, согласно приказу, поднимай, с пупа рви, проценты выше и выше! Конечно, варяг он варяг и есть, ему лишь бы отваряжить свое, набить потуже карманы и смыться обратно в Москву.

— Чем же он набивает карманы? — приподнявшись на локте, спросил Павел Иванович.