На другой день

— Ну, не деньгами, пускай. Быстро-то не обворуешь завод, да еще при таких бухгалтерах, как наши, — из горла вытащат, попробуй государственное заглотить, — авторитетом, видать, запасается, чтоб перед Москвой себя показать: вот я какой, переустроитель Сибири. И ему могут поверить, на язык он мастак, язычок у него на шарикоподшипниках, быстро двигается туда и сюда: "Я весь для партии, я для народа живу и стараюсь"… Чистый народник! Трудящаяся масса для него — нули, он — палочка, не будь этой палочки, не получится и числа…

Павел Иванович сел на разостланный плащ и потер тяжелый, будто наполнившийся свинцом лоб. Чувствует же, замечает народ, чем живет и дышит руководитель. Ты, руководитель, только еще сделал ложный жест или шаг, не успел подумать, заметно ли со стороны, а народ и заметил, и дал точную оценку.

— Нет, прогадали мы тогда, сменяли Абросимова. Выменяли такого, что хоть сейчас заворачивай ему оглобли, хоть немного погоди.

— А завод все же лучше работает, если судить по выполнению плана, — щурясь, заметил Дружинин.

— Лучше? Да так, как выполняет Подольский, и Абросимов бы всегда выполнял. В одном заковыка: совести у Абросимова побольше, другой породы он человек. Ведь на чем мы выгоняем проценты? На том, что подручнее. Что полегче, с чем меньше хлопот, при товарище Подольском в ходу; что тяжелое — даже в очередь не поставлено. А станочки, а инструмент не требуют больше ремонта? Ни один станочек не надо подмолодить? Ну, правильно, пока крутятся, давай, давай план! А штурмы, авралы пошли под конец кажинного месяца?.. Вот на этих коньках и скачет без передыха новый директор к победе. — Старик смачно сплюнул. — Нет, дорогой Павел Иванович, хотя вы и директора заместитель, и с Антоном моим в бюро, не этого требует ситуация.

Членом заводского партийного бюро Дружинин стал месяц назад. Вскрылась гаденькая история: в тот зимний день, когда в горкоме разбиралось дело Абросимова, Антон Кучеренко действительно заболел, его увезли с приступом аппендицита в больницу, заместитель его в это время был на курорте, представлять заводских коммунистов было поручено редактору многотиражки Васютину. Но тот симулировал что-то вроде сердечного приступа — лишь бы не идти, не говорить ни за, ни против Абросимова. Когда это выяснилось, партийцы потребовали вывода обманщика из бюро; вместо него избрали Дружинина — он даже постеснялся что-нибудь говорить о состоянии своего здоровья.

И вот теперь, вслушиваясь в гневные слова старика-мастера, Павел Иванович думал: "А ведь я, член бюро и заместитель директора, знаю о неприглядных действиях Подольского. Все креплюсь, твержу себе: "Вдруг ошибаюсь!" — ограничиваюсь частными замечаниями, хотя и не очень ласковыми".

— Да, Григорий Антонович, ситуация требует другого.

— Давно бы так! — старик снова расставил рюмки. — Наливай-ка, Тамара, по следующей, чтоб не прогорело внутри. — Сказал и осекся: дочери за походным столом не было. — Куда же она подевалась?

— Видимо, собирает цветы.

— А я и не видел, когда скрылась. Какая — ни поддержать компанию не захотела, ни послушать деловой разговор.

— Не каждому же интересно слушать про наши заводские дела.

— Что верно, то верно. Наливай-ка, Павел Иванович, сам, тебе ближе к бутылке.

— По второй? Потому что один в поле не воин? Потом — без троицы дом не строится, без четырех углов изба не бывает, без пяти пальцев рука калека, шесть — только половина дюжины?

— Ну, конечно, — загоготал старик, — до семи, семь — полная неделя.

— Или до двенадцати: еще полней — дюжина! Нет, Григорий Антонович, початую оставлять грех, а целую увезем домой, здесь и так хорошо. — Дружинин показал взглядом на пробившиеся сквозь листву черемухи солнечные блестки, на пышную, не тронутую ни одним пятнышком ржавчины траву. — Да и не за что пить: присутствующие здоровы и, надеюсь, будут здоровы, а дела на заводе, сами же говорите, не совсем хороши. Будем наслаждаться природой.

— Тогда так, — сразу согласился старик. Поговорить о выпивке он любил, а вина и водки душа принимала немного. — Будем наслаждаться, — сказал он. — Жаль, сезон охоты не подошел, настреляли бы рябчиков.

Но и понаслаждаться природой им пришлось недолго. Вернувшаяся с цветами Тамара категорически заявила — домой.

— Ты что, дочка? — буркнул на нее старик. — Мы и пяти часов не просидели на воле, кто знает, когда опять выберемся в тайгу.

— У меня голова болит, отвыкла, что ли, от вольного воздуха… — Тамара махнула небрежно букетом. — Да и в театр надо успеть, раз купили билеты.

— Еще рано.

— Пока едем да собираемся…

Павел Иванович догадывался о причинах ее спешки. Посмотрел в печальное лицо Тамары и пожалел ее.

Снова развеселилась Тамара только в машине, свободно усевшись на заднем сидении, рядом с Дружининым. Тент машины был спущен, шофер по прямой и гладкой дороге выжимал километров на шестьдесят, обоих приятно обдувало ветром. Тамара положила на колени цветы и, придерживая гриву каштановых жестковатых волос, запела о фронтовой землянке.