На другой день

— Что вы, что вы, я же большая! — нимало не обиделась обладательница букетика. Она сунула его в сумку. — Я каждый раз встречаю и провожаю то папку, то старшую сестру Веру, она учится в институте в Москве. Из нас только я да мама сидим на одном месте, никуда не ездим, папка с Верой все время на колесах. А ты еще не жила в нашем городе? — запросто спросила она, подстраиваясь под шаг Наташи.

— Нет.

— У-у, так ты ничего не знаешь, я тебе все покажу. Меня зовут Любой, я окончила семь классов и собираюсь в восьмой.

— И я перешла в восьмой, — обрадованно сообщила Наташа и назвалась.

— Вот и подружка есть, — обернулся к дочери Павел Иванович. — У нас тут, как везде: и школы, и кино, и друзья, и подруги. — Он внимательно оглядел Любу. "Тоже, видимо, год-два не училась из-за войны, для восьмого класса уже переросток"…

— Я свожу тебя в парк, — быстро говорила Люба, когда шли с вещами через вокзал, — у нас он такой лесище! Хочешь, сходим в зверинец, посмотрим косолапого мишку, когда-то еще увидишь медведя в настоящей тайге.

Люба оказалась живой, словоохотливой девочкой. Павел Иванович пригласил ее прокатиться в машине, она и на это, не задумываясь, согласилась; приехали — и уже без приглашения вошла с Наташиной сумкой в дом.

"Теперь скоренько разобрать вещи, — подумал Дружинин, — и можно за стол". Он так и рассчитывал: привезет дочурку с вокзала и первым долгом накормит ее, даст отдохнуть, — дорога дальняя, намучилась в душном вагоне.

Случилось же и на этот раз не так, как он думал… Забежав в просторную комнату с накрытым для обеда столом, Наташа ко всему присмотрелась. Это был не взгляд любопытствующего ребенка, а взыскательный взгляд женщины, которая все сразу примечает, взвешивает и оценивает.

— Ох, папа, — наконец смущённо засмеялась она, — у тебя все как-то не так.

— Как надо, скажи?

— Стол надо поставить посредине комнаты, будет красивей, а картину повесить чуточку выше. Ты ее повесил, будто в детском саду, для дошколят.

— Может быть… — пробормотал Павел Иванович. Нашарил в кармане пиджака конфеты — забыл отдать на вокзале — и сокрушенно покачал головой.

— А скатерть-то, скатерть! — глядя на подружку" прыснула Люба. Один конец скатерти свисал чуть ли не до полу, второй едва закрывал стол. — И неглаженная!

— Ну, ладно, подружки, управляйтесь пока, я поеду за остальным багажом. — Дружинин понимал, что дочь не сядет за стол, пока не переделает все по-своему: хозяйка. Почти Анна!

Когда он вернулся, в квартире были переставлены не только стол и стулья, но и диван, гардероб; на другой стене и намного выше плескалось в багетовой раме синее море, а в окнах парусили тюлевые занавески; главное же — на столе, под тарелками, под Любиным букетиком, водруженным в стеклянную банку, лежала другая, тщательно разглаженная скатерть, в голубую клетку, с каймой. Эту скатерть он покупал до войны, вместе с Анной, скатерть украшала столы, может, в десятке квартир, в полдюжине городов, где им, вечным странникам, приходилось жить.

Сама Наташа успела помыться, надеть легкое, цветочками платье, расчесать и распустить по плечам, как мать, тонкие русые волосы и теперь шла навстречу Анниной легкой походкой.

— Какая ты у меня молодец! — шепотом проговорил Павел Иванович, обнимая ее и целуя в прямой, как струнка, пробор. Казалось, и запах волос ее тот же, всегда нравившийся, Аннин.

— Люба помогла, — сказала Наташа.

— Я не только об этом, я обо всем. А куда девалась подружка-то?

— Она унесла обратно утюг. Завтра обещала зайти, она близко живет, на следующей улице… А мамин утюг я оставила тете Яде, у них теперь электричество, а приборов никакие нет. И одно мамино платье ей подарила; это, — Наташа пощипала складки на рукаве, — она мне перешила из маминого.

— Ну-ну. Садись, дочка, будем обедать.

Пока обедали и просто сидели за столом, Дружинин несколько раз пытался отвлечь ее от воспоминаний о матери. Он боялся, что разговором о страшном прошлом только понапрасну огорчит дочь, он уже был однажды неосторожен в подобном случае. Но попытки его не удались, Наташа обо всем рассказала: и как жили с матерью в оккупации, и как зимой в сорок первом году мать погибла; рассказала спокойно, без слез. Павлу Ивановичу оставалось только немного домыслить и представить все это зрительно.

XIV

…Анна прекрасно понимала, что с нею произойдет, останься она еще на день-два в приграничном городе. Если фашистские военные власти арестовывали даже членов МОПРа и Осоавиахима, то жене коммуниста-директора, бывшей комсомолке тюрьмы или лагеря не миновать.

С трудом ей удалось перехватить у областной больницы подводу, погрузить на нее самое необходимое и ценное и в проливной дождь, ночью выехать с ребенком из города, пробраться в затерянное среди лесов и болот белорусское селышко. Старая женщина, сестра подводчика, и ее дочь Ядвига, муж которой служил в Красной Армии, повздыхали над своей судьбой и над судьбой беженок да и приняли бездомных под свой кров.