На другой день

— Дома, доченька, дома, — ласково проговорил он. Провел ее в соседнюю комнату — спальню.

— Ты выйди ненадолго, папа, я разденусь.

— Ну-ну.

Только теперь Дружинин сообразил, что кровати надо было поставить в разных комнатах.

Ночью Наташа разговаривала во сне, один раз даже встала и закричала:

— Они идут, я боюсь, тетя Ядя!

— Спи, дочка, спокойно, — тихо сказал Дружинин, — больше они не придут.

Через несколько минут она снова металась в постели и шепотом повторяла: "Тетя Ядя! Тетя Ядя!".

Детская слабость, которую Наташа героически преодолевала днем, бодрствуя, прорывалась у нее ночью, во сне.

XV

Целыми днями Наташа и Люба Свешникова были вместе, чаще — в квартире Дружининых, где им никто не мешал заниматься своими делами: вышивать, читать книжки, загорать на балконе, выходившем во двор, и говорить, говорить.

Наташе нравилась в новой подружке веселость. Никогда-то Люба не впадала более чем в минутное уныние, всегда чем-нибудь смешила или удивляла. Устроившись голышом на балконе, она надевала на голову бумажный колпак, заклеивала лоскутком бумаги нос и говорила мечтательно:

— Когда я буду совсем большая, я обязательно уеду жить в Крым, к Черному морю. Ну какая здесь жизнь, всю зиму, весну и осень ходишь закутанной в тряпки? Только в середине лета, как сейчас, и позагораешь. Там чуть ли не круглый год можно купаться и загорать.

— А что ты будешь делать в Крыму? — спрашивала Наташа. — Только загорать и купаться?

— Ну, жить.

— Без работы? А кто тебя будет кормить, папа с мамой?

— Ну, муж. Ведь выйдем же когда-нибудь замуж.

— Смешная!

— И ничего тут смешного, у всех так получается. Ох, Натка, — срывала с себя колпак Люба, — что я тебе покажу. Смотри! — она поднимала руку и заглядывала себе подмышки. — Уже волоски.

— Не надо, — осуждающе говорила Наташа. Вот такие Любины вольности ей не нравились.

— Да нас же никто не видит.

— Все равно.

Проходило несколько минут в молчании, и Люба опять восклицала:

— Ой, Натка, если бы ты видела, какое мне сшили платье: черное шелковое, в серебристых блестках. Даже Федька Абросимов, на что вахлак, и тот говорит, встретились в парке: "Ты в нем, Люба, как звездная ночь".

— Из чего же они, твои блестки? — подумав, спрашивала Наташа.

— Из стекляруса. Мамина знакомая вышила. Вот придешь к нам, я тебе покажу. Если бы твой отец купил тебе черного крепдешина, я бы дала стекляруса, заказывай такое же платье себе. Скажи отцу, он же у тебя не без денег, пусть купит, сейчас в Особторге всяких материалов полно.

— Не без денег… — повторяла Наташа, следившая из-под согнутой в локте руки за мягкими ватными облаками. Куда они плывут? Может, в тот край, где живет тетя Ядя?.. — Мне еще и пальто к зиме надо, и валенки, в одном платье с блестками не будешь по морозу ходить. Сама же говорила, какая в Сибири природа.

— Стужи испугалась? А для меня хоть бы что самый наитрескучий мороз. Бежишь на коньках с Федькой Абросимовым, аж щеки горят.

— А говорила — не нравится, поедешь жить в Крым.

— Так я же окончательно не решила. Это тетя Тамара однажды сказала: "Самое лучшее место — Крым".

"Слушает разных Тамар, — сердилась Наташа. — Какая-то разболтанная"! И еще думала, вот поступит осенью в восьмой класс, познакомится с другими девчонками и перестанет дружить с Любой.

Замечал вольности Любы и Павел Иванович. Однажды, вернувшись с работы раньше обычного, он застал подруг на балконе. Наташа быстро накинула на себя платьишко, Люба в трусиках и бюстгальтере прошла в комнату, села на валик дивана.

— И дома ты, Любочка, так же, почти голая ходишь? — спросил Дружинин.

Дочь сразу покраснела, почувствовав и свою вину и подружкину, Люба даже бровью не повела.

— Тетя Тамара рассказывала, что в Риге, когда загорают на пляже, все ходят раздетые…

— Но здесь не Рига, не пляж. — Павел Иванович прошел к окну, разнял занавески. Тетя Тамара… Вот они откуда тянутся, ниточки! Тлетворное влияние Тамары, плюс беспробудное пьянство отца, беспечность неродной матери, махнувшей рукой на воспитание детей… В последнее время Дружинин многое разузнал о семье Свешникова — кой-как сшитая, о самом Юрии Дмитриевиче — изломанный человек, пропьянствовал тогда в командировке больше недели, вернулся без пиджака, в одном шоколадном плаще. Подольский прогнать собирается, а вот как-то поддержать еще человека никому в голову не придет.

Вечером состоялось закрытое партийное. Шумное получилось собрание. Всыпали директору завода и секретарю партбюро и за окрики, и за голое администрирование и за формализм в агитации и соревновании. Особенно много говорили о соревновании. Павел Иванович и не думал, что так ожесточится народ. Только Абросимов и просидел молча, не попросил слова.

— Что так, Михаил Иннокентьевич? — спросил Дружинин, когда в перерыв выходили в коридор.

— Все сказали и все правильно.

"Ох, стеснителен!" И Павел Иванович приотстал от него, взял под локоть Чувырина. Тот шел, утираясь платком, — он только что выступал в прениях.

— И здесь преем-потеем?

— Приходится.

— Ничего, ничего. А говорил хорошо, попал в самую точку. Все, что упустили мы с Горкиным, выложил перед собранием.