На другой день

— Ах, это… "вместо фельетона", — несколько разочарованно сказал Кучеренко. — Но ты пойми, Людмила, — неопровержимые факты. Весь коллектив транспортного приходил жаловаться к Подольскому и ко мне.

— Весь?

— Ну, весь не весь, а начальник цеха приходил, жаловался от имени коллектива.

— Я даже не об этом! Что зарплату задержали, вина, конечно, моя.

— В чем же дело? Обида? — сочувственно улыбнулся Антон. — Когда касается самого себя, бывает обидно. И в одном кажется преувеличение, и в другом пересол.

— Почему "вдова", да еще "веселая"?

— Ах, по части самой фельетонности. Дай-ка многотиражку. — Он поднес ее к самому носу. — "У одних работа, у других праздные разговорчики"… "долго звенел ее смех"… "приятно было веселой вдове с молодым человеком, да невесело чувствовали себя"… — Кучеренко забрал в горсть гладко выбритый подбородок. — Да-а, не те слова вставлены и получилось не так.

— По-зубоскальски.

— Похоже. Я тогда как-то не обратил серьезнейшего внимания, а редактор Васютин и рад подсиропить. Но ничего, Людмила, поправимся. Уж я всыплю Васютину. — Кучеренко заторопился. — Шкуру с него, верзилы, спущу!

Тем временем верзила ростом под потолок стоял навытяжку в кабинете Дружинина и даже не мигал в ожидании, что будет сказано еще. Он прекрасно понимал, что по газете заместитель директора никакой ему не начальник, но то, что сказал Дружинин — диверсия. — Васютина насторожило.

А Павел Иванович так и сказал: диверсия. Взят один единственный факт из трудовой деятельности Баскаковой, явно случайный, нехарактерный для женщины, и сделано обобщение. Это же просто — из мухи выдуть слона. Изобразили умную и порядочную вдову какой-то легаровской, оперетточной — не дьявольская ли насмешка!

— Вы поняли что-нибудь, Васютин?

— Понял, понял, — быстро заморгал тот.

— Я вам говорил, как человек человеку.

— И это. Только… — Васютин подошел ближе и сказал полушепотом, прикрывая ладонью рот: — Его материал, самого, хозяина… между нами, конечно.

— Так разве я спрашиваю? И… зря вы разглашаете тайны. — Павел Иванович с трудом сдержал свою ярость. Самого, хозяина, Подольского… А ведь было предчувствие, что не обошлось без участия его. Писатель! Развернулся на большом полотне!..

Винил Павел Иванович и Антона Кучеренко, лит-сотрудников газеты, корректоров: грамматической ошибки в слове они не допустят, запятую лишнюю из фразы уберут, а вот эти оскорбляющие человека слова им глаз, ухо не поцарапали. Казенщина, равнодушие!.. Ох, как много еще равнодушия даже к пострадавшим в войну! Сторублевыми пенсиями откупились от тех же вдов, можно больше не думать о них, а если и думать, так только по-грязному…

— Ладно, безответственный редактор, идите. Секретарь партбюро, думаю, скажет вам, как дальше быть.

После совещания у Подольского Павел Иванович хотел поговорить с Антоном Кучеренко, тот куда-то вдруг ускользнул, Абросимов подошел и заговорил:

— Минуточку, Павел Иванович. Сегодняшнюю газету читали?

— Да, да, нехорошо получилось.

— Возмутительно!.. Вы к себе? Идемте, я вас до лестницы провожу. — Они вышли в коридор. — Это столь неприлично, бестактно и грубо, что я не знаю, как ясней выразиться. Возмутительно! — не подобрал он другого слова. — Кто во всем виноват, думаю, можно разобраться только на партийном собрании.

Павел Иванович посмотрел на него сбоку: преображается человек! А давно ли боялся произнести громкое слово…

— Завтра же, Павел Иванович, потому что это не случайность, не мелочь, это криминал, за который надо гнать из нашей среды. — Он пригладил редкие волосы. — Право, странное происходит, если присмотреться внимательно: и хозяйство, не жалея сил, поднимаем, и жизнь все обеспеченнее, светлей, а грязи еще, грязи!.. Откуда-то вынырнет человек-плут и смачно плюнет в глаза порядочному человеку. Или, видишь, — человек-декламатор: и верно говорит, и со страстью, но делает совсем по-другому, и, право, оскорбительно для нормального уха звучит из его уст "коммунизм". — Михаил Иннокентьевич резко повернулся к Дружинину. Остановились. — А мы, действительно, миримся с такими, даже в чем-то упрекаем себя или опускаем руки, мол, плетью обуха не перешибешь.

Коридором, догоняя главного инженера, быстро прошел Подольский. Впереди него проплыла по паркетному полу, по белой стене огромная тень.

Проследив за нею, Михаил Иннокентьевич обернулся снова к Дружинину:

— Завтра же!

Теперь его крепкое рукопожатие ясно сказало Павлу Ивановичу: "Пора!"

Но сделать что-нибудь завтра или послезавтра они не могли утром Подольский улетел с отчетом в Москву, его срочно вызывало министерство, вернуться он мог только недели через полторы-две.

Назавтра к оставшемуся за директора Дружинину пришла с заявлением Людмила.