На другой день

— Зачем, мол, допотопные способы, раз существует электросварка? — невозмутимо продолжал Соловьев. — Не нужна. И остались мы с одними новыми способами при старых интересах. Понадобилось что-нибудь наварить, пишем заказ, ждем электросварщиков, не появились спасители — чертыхаемся, курим.

— Прав-вильна! — подал голос из глубины зала старик Кучеренко. — Смелее, Петя! Мыслимое ли дело…

— Да он и так не стесняется, хорошо говорит.

— Язычок-то у него не рашпиль, до крови не дерет, а чистит ладно, что твои наждак.

Вставший за столом президиума Дружинин позвенел карандашом о графин.

— К порядку, товарищи!

— Не оказалось на складе электродов, — выждав, когда утихнут голоса, снова заговорил Соловьев. — откладываем деталь, пусть полежит, не к спеху. Куда торопиться? Не пожар, не война. Тут бы только поставить металлизатор да нарастить зуб шестерне — нельзя, невозможно изобретение прошлого века…

С выступления Соловьева и начались, собственно, прения, горячие, бурные. Первые ораторы, главный механик и главный инженер, не говорили, а тянули резину, теперь народ выкладывал душу. Теперь председательствующему Дружинину приходилось уже не упрашивать, чтобы кто-нибудь выступил, а следить, чтобы не взбежали на клубную сцену двое или трое сразу.

— Пожалуйста, товарищ Горкин. Только один, один… — Искоса Павел Иванович поглядел на Подольского: директор что-то быстро писал; вот он вскинул голову и поддакивающе закивал начавшему говорить инженеру, но в глазах было другое, недоброе. Чувствовалось, что его коробит и от едких замечаний, и от громких слов, вообще от поднятого шума.

А Дружинину эта буря нравилась. В шумном откровении народа было что-то напоминающее горячку боя, когда прорыв первого оборонительного рубежа зажигает страстью бойцов, увлекает дружно вперед. Какой рубеж прорван на этом собрании? Пожалуй, — робости, робости перед Подольским, слепой веры в него, что если он солиден на вид, смел и решителен в действиях, то обязательно прав. Понравилась Дружинину немного расплывчатая, но искренняя, правильная по существу речь Горкина, ратовавшего за большие скорости. Хорошо говорил Антон Кучеренко, особенно об ошибках в соревновании. Абросимов же опять удивил. Он охотно поделился опытом работы своего цеха, как его просили, а все критические замечания деликатно отнес в адрес "руководства". После него взошла на трибуну и, разложив перед собой крохотные листочки графленой бумаги, строго оглядела зал Людмила. Все сразу притихли.

Неробкая, она и раньше частенько выступала на различных собраниях; вражда с Подольским делала ее храброй.

— Правильно товарищи говорили: и скорости нам нужны, и металлизация как сподручное средство. Но, как воздух, нужно коллективу такое директорствование, чтобы мы перестали быть иждивенцами государства, сделались предприятием прибыльным.

По залу пробежал сдержанный шепоток, вспыхнули добродушные смешки:

— У кого что болит.

— Она и во сне, наверно, видит деньги.

— Что ж, в деньгах сила.

Людмилу это не смутило, не задержало. Резким кивком головы она убрала со лба волосы и подняла голос:

— А у нас иногда не задумываются над этим. Не считают государственные рубли. Вот вы, товарищ Подольский… — Серыми немигающими глазами Людмила заставила смотревшего на нее исподлобья директора и поежиться, и прижаться к столу. — Вы похвастались выполнением плана, даже перевыполнением за летние месяцы. А вы подсчитали, что нам стоит задержка в производстве самого главного — драг? А снижение себестоимости остальной продукции? Где оно? От брака снижения не получишь. А штурмовщина, которую вы узаконили? Что стоит она? А на миллионы рублей неликвидов из-за того, что вы внесли путаницу в номенклатуру, лишь бы выполнить план?

Речь ее походила на допрос, говорила она, обернувшись к Подольскому, и Павел Иванович, пользуясь паузой, посоветовал:

— Вы, Людмила Ивановна, для зала, для зала…

Но с мест закричали:

— Слышим!

— И так слышим, что говорит.

И Людмила продолжала ставить вопросы: где, как, почему? Напомнила директору и о двух резолюциях, и о приписках в телеграммах министерству. А когда она, стройная и красивая, с подчеркнутой независимостью пошла между рядами стульев в глубь зала, ей дружно захлопали. Даже Подольский, подавив смущение и неловкость, приподнял над ладонью ладонь.

— И он, он, — шепнула Людмиле сидевшая с краю Филипповна.

— Пусть!

Павел Иванович ожидал, что в заключительном слове директор не признает критику правильной, начнет оправдываться и наговорит кучу глупостей. Ничего подобного не произошло. Оставив на столе все свои записи, директор вышел на трибуну и произнес такую бичующую себя речь и закончил ее такими зажигательными словами, что в зале опять вспыхнули аплодисменты. Не каждый же мог понять, что это маневр.