На другой день

На улице она немного забылась. Уже темнело. Дул свежий ветер, шурша и позванивая задубевшей тополевой листвой. Первый осенний холодок бодрил, прогонял грустные мысли, заставлял торопиться. Вдруг сзади послышался оклик:

— Рябина!

Шедшая впереди женщина замедлила шаг, а двое девушек оглянулись. Медленнее пошла и Людмила. Она сразу узнала голос Тамары, а теперь слышала, как та сечет каблуками асфальт, перебегая улицу. Странная: то закричит на весь квартал, то наговорит каких-нибудь глупостей.

— Разве так можно, — упрекнула Людмила школьную подругу, когда Тамара догнала ее и они пошли рядом. — Ты же на улице, в городе, все обращают внимание.

— Ну и что?

— Нехорошо так.

— А если ты мчишься, как на пожар, тебя не догонишь? — Тамара просунула под локоть Людмилы холодную руку. — Куда спешишь-то опять? В заводоуправление, на работу?

— Куда же более.

— Все работаешь, готова с пупа сорвать? Наверно, и не живешь с этой проклятой работой, только качаешься на одном месте.

— Рябиной? — нехотя усмехнулась Людмила.

— Конечно.

— Что ж поделаешь, если такая судьба. Не для каждой же отыщется дуб. Ты вот нашла себе, привалилась к дубу, а у меня его поблизости нет.

— Это бродягу-то, Подолякина, нашла? Про которого я рассказывала, познакомились в парке?

— Не знаю, бродяга он или нет, в парке или не в парке.

— Дуб!.. — хохотнула Тамара. — Не дуб он, а трухлявый пень, куст репейника! Давно я с ним покончила все. Если и встречаюсь иной раз на улице, так выяснить хочется поточнее, что он за гусь, откуда залетел в наши края. Я же снова в прокуратуре…

— Недремлющее око?

— И недремлющее око, — Тамара приподняла широкую и заостренную у виска бровь, — и карающая рука. — Она погрозила кому-то неизвестному кулаком. — Пока оформилась старшим делопроизводителем, обещают перевести в следственную часть. А вот квартиранта бывшего, — она понизила до шепота голос, — я тогда обидела ни за что, ни про что. Собираюсь сходить к нему на завод, извиниться; он добрый, простит.

— Это Дружинин, что ли? — поежилась на ветру Людмила.

— Он. Ты знаешь, Люська, я его почти что выгнала с квартиры, потом одумалась, какая я дура, да поздно. Он, оказывается, не меньше нашего в войну пострадал сам весь израненный, семью у него расстреляли немцы, только дочка-школьница и осталась каким-то чудом, приехала из Белоруссии, теперь вместе живут. — Тамара высвободила из-под локтя Людмилы свою руку, махнула ею раскаянно. — А я его… как базарная баба.

"И я, — подумала Людмила, — и я столько проклятий послала ему. А за что?" Ей припомнилась недавняя встреча с Дружининым в заводской столовой: идет к буфету, широкоплечий, бритая загорелая шея крепко держит седоватую голову, офицерские еще с кантом бриджи аккуратно заправлены в сапоги, весь плотный, туго перетянут широким ремнем, а левая нога слегка подсекается; повернулся, улыбчиво кивнул, а она и на поклон-то как следует не ответила, называется, жена фронтового товарища…"

— Так что, Люська, — прервала ее размышления Тамара, — и я не живу, а прозябаю, бобыльничаю. — Она коротко вздохнула. И вдруг голос ее сделался нежно-певучим. — А скажи, тонкая рябина, как у тебя с директором вашим дела?

— Какие? С каким директором? — с сердцем проговорила Людмила.

— Я ведь недавно узнала об этом. Ну, думаю, должна с бабочкой поговорить.

— Оставь, Тома. Ничего ты не могла узнать, а если и слышала, то неправду. — Людмила тронула на прощание руку подруги и заторопилась.

— Да куда ты бежишь?

— Надо. Опаздываю в заводоуправление.

— Я хочу рассказать тебе…

— Да оставь ты! — И Людмила торопливо перебежала улицу. Не могла она слушать больше эту болтушку.

XVIII

Оказалось, что никаких сведений по заводу для горкома не требуется, и Подольский повеселел.

— Едем, Павел Иванович! — громко сказал он, распахнув дверь в кабинет своего заместителя. — Видимо, не для отчета вызывают, даже не для информации. И очень хорошо! А то начнут исповедовать по всем статьям и параграфам, жилы вытянут; что-то другое, попроще.

— Очевидно, — тихо сказал Дружинин. Не хотелось ему ни разговаривать, ни ехать вместе с директором, а уж сидеть рядом в закрытом кузове машины, дышать одним воздухом — мука. Но делать было нечего, вызывал-то Рупицкий двоих; не будь в отпуске Кучеренко, вызвал бы и его.

Поехали.

Подольский сидел рядом с шофером и сокрушенно говорил:

— Да, да, Павел Иванович, только сто, ни на одну десятую больше. Слишком много помех, подчас самых невероятных. Иной раз видишь — сует палки в колеса и тебя же обвиняет капризная и, фактически, не имеющая отношения к производству особа.

— Особа? — настороженно переспросил Дружинин.

— Да, есть такая одна. Из-за прихоти своей и капризов она взвалила на нашего брата-производственника такую массу условностей финансовой дисциплины, что нормальная работа почти невозможна.

"Даже невозможна нормальная работа…" — подумал Дружинин. Он догадывался, кого Подольский имеет в виду.

— Одну-единственную особу, если она действительно мешает, я думаю, нетрудно призвать к порядку.