На фейсбуке с сыном

Леон с самого начала Тебя стал называть Леончиком, что было мне не по нраву. Во-первых, он это со мной не согласовал, а во-вторых — я одного Леона уже любила и другого мне было не надо, даже если это был Ты. Я его хитрый план продолжения рода Вишневских сразу разгадала: у него отец был Леон Вишневский, и дедушка был Леон Вишневский, и прадедушка… сколько же можно?! Да и нужно стараться идти в ногу со временем, а в пятьдесят четвертом имя Леон популярностью не пользовалось, хотя мне и нравилось, сам понимаешь. Мне хотелось назвать Тебя современным именем, покрасивее. И пришло мне в голову имя Януш. Леон, конечно, надулся, потому как еще с Казичком я тот коварный план разрушила и вот теперь снова не дала его воплотить, и тогда я пошла на компромисс, разрешила ему сделать имя Леон Твоим вторым именем — но только после долгих просьб и еще более долгих поцелуев: Леон-то прекрасно знал, что я от его поцелуев делаюсь согласная практически на все.

Вот такое трогательное воспоминание о Твоем рождении во мне пробудил разговор бедствующего профессора теологии и грешной монахини Анны-Марии, и тут я к профессору прониклась большей симпатией. А пока я своим воспоминаниям-то предавалась — это ж довольно долго длилось, ведь я свои земные воспоминания люблю воссоздавать медленно и с подробностями — Анна-Мария придвинула свой стул поближе к стулу профессора, и глаза ее подернулись поволокой. И я сразу прочла в них не только восхищение его мудростью. И, конечно, тоже стул свой к ним ближе придвинула, чтобы чего-то важного не пропустить. Потому как если вы видите, как нестарый, красивый, образованный теолог с неортодоксальной монахиней пьют вино и коленками под столом касаются, не присмотреться с близкого расстояния к такому — большой грех.

Они в тот момент говорили о прощении, а это и меня интересовало, я еще при жизни хотела научиться прощать, но в полной мере мне это не удалось. Например, священников, которые Тебя крестить не хотели по причине того, что Ты выблядок, — я их простить не могла. Профессор торжественно провозгласил определение прощения, научное и серьезное: это, мол, полное избавление от праведного гнева, печали, обиды по отношению к кому-либо, полное отпущение вины. Я-то, сыночек, это определение прекрасно знала — его ведь наш ИП2, урожденный Кароль Войтыла, сформулировал, о чем я не замедлила профессору напомнить, обратить на это его внимание. А он в ответ посмотрел на меня без признаков прощения в глазах, ибо из-за отсутствия аттестата зрелости не рассматривал меня как полноценного участника дискуссии. К тому же в его попытках обворожить Анну-Марию я ему маленечко помешала — да и что там эта старая баба может знать? Потому я больше вступать в беседу-то и не решилась. Я действительно очень люблю что-то узнавать — даже то, что уже знаю. В этом Ты весь в меня, сыночек. В Твоей ДНК мой ген доминирует, а ген Леона, по всей видимости, как раз рецессивный. Этого я профессору не стала говорить, тогда бы он перестал говорить вообще. Анна-Мария, чтобы разрядить обстановку, благоговейно прочла «Отче наш», чтобы напомнить, что в строчке «и прости нам грехи наша, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему» говорится о прощении, а это свидетельствует, сколь прощение значимо и необходимо. Профессор свой масляный взгляд в масляные глаза Анны-Марии устремил и ответил, что «прощение находится в самом центре христианской духовности», чего, например, в исламе нет. Ислам, в сущности, берет за основу и правило то, что написано в Ветхом Завете. История, которую профессор привел в качестве примера, подтверждающего его утверждение, ужасна, хотя и полностью согласуется с принципами Ветхого Завета. Око за око, зуб за зуб или душа за душу, как сказал, хоть и в другом контексте, Овидий,[77] что само по себе удивительно звучит в устах автора «Ars Amatoria», «Искусства любви», признанного знатока женской души и всего того, что ниже пояса.