На гребнях волн

Она не отвечает, но я бегу в кабинет. В новостях рассказывают про Марию Фабиолу. Камера показывает школу «Спрэгг» под таким углом, с какого я никогда ее не видела, – «с вертолета», поясняет папа. Затем на экране появляется крупным планом коробка сахара-рафинада, и на секунду мне кажется, что это рекламная пауза. Но нет, снова появляется дикторша и сообщает, что пропавшая девочка – наследница большого состояния, сделанного на производстве сахара. Ее прадед основал сахарный завод, и теперь ходят слухи, что ее могли похитить ради выкупа.

В голове у меня взрываются два вопроса. Марию Фабиолу похитили?! И второй: как же так, мы с ней дружили восемь лет, и я не знала, что ее семья так богата?

– Ты это знал? – спрашиваю я папу. – Что она богатая наследница?

– Конечно, – отвечает он, не отрывая взгляда от телеэкрана. – Это все знают. – И снова кричит во весь голос: – Грета!

Но когда появляется мама, в новостях уже рассказывают о другом, и папа злится, что она все пропустила.

– Чем ты там занималась? – спрашивает он.

– Прибиралась после ужина. – И с громким чавкающим звуком она снимает с рук розовые перчатки.

Папа начинает пересказывать все, что услышал в новостях. Хороший урок для мамы, думаю я. В следующий раз, услышав, что ее зовут, бегом побежит. Папа рассказывает очень долго, утомительно подробно, во всех деталях – не упускает даже то, как была одета и как причесана теледикторша. Мой отец никогда не упускает случая восхититься красотой.

– А ты знала, что Мария Фабиола наследница большого состояния? – спрашиваю я у мамы.

На маму не так-то легко произвести впечатление внешностью или деньгами: в сущности, к деньгам она относится скептически, так что мне кажется вполне вероятным, что эта новость от нее ускользнула. Иначе с чего бы она позволила мне столько лет дружить с девочкой из, судя по всему, сказочно богатой семьи?

– Разумеется, – отвечает она. – Мать у нее из старой семьи с Восточного побережья.

– Выходит, это мама у нее богатая? – уточняю я, не веря своим ушам.

– Да, – отвечает мама. – Кажется, ее предки приплыли на «Мэйфлауэре».

Я представляю себе маму Марии Фабиолы, в огромных темных очках и принтах «Лилли Пулитцер», которые она носила, когда возила нас с Марией Фабиолой в бассейн в Марине. Мне казалось, люди с деньгами так не одеваются. Украшений на ней немного, и они не слишком заметны – да что там, даже сумочек из натуральной кожи у нее нет! Вместо них повсюду носит с собой большую матерчатую сумку «Эл-Эл-Бин». И Марии Фабиоле для школы купила такую же. После этого все мы подписались на каталог «Эл-Эл-Бин».

Обычно после ужина я говорю «спокойной ночи» и поднимаюсь к себе одна, чтобы доделать домашку; но сегодня родители идут в спальню вместе со мной. Я переодеваюсь в старенькую, в катышках, ночную рубашку, ложусь, и они оба подтыкают мне одеяло. Такого лет с девяти не бывало! Вообще не припомню, когда папа последний раз заходил ко мне в спальню – он и оглядывается здесь так, словно оказался в новом для себя месте.

– Ты поможешь мне снять с окна стикер? – спрашиваю я у него. – На котором написано для пожарных, что в комнате ребенок.

Я указываю на окно, и папа отодвигает штору. На стекле темнеет овальный стикер; что на нем написано, с этой стороны не разглядеть.

– Конечно, – отвечает он. – Завтра.

Мама ладонью откидывает мне волосы со лба. Несмотря на пристрастие к розовым резиновым перчаткам, кончики пальцев у нее загрубелые, сморщенные от горячей воды. Мама рассказывала мне, что у них в клинике проводят гименопластику – ушивают вагину женщинам, в основном приезжим; такое делается, если женщина не хочет, чтобы будущий муж знал, что она не девственница. Мама ассистирует на этих операциях. Вот этими самыми руками, думаю я. Эти руки зашивают чьи-то вагины.

– Как думаешь, стоит тебе идти завтра в школу? – спрашивает папа. – Если не хочешь…

– Разумеется, она завтра пойдет в школу, – прерывает его мама, не дав закончить вопрос. В школе «Спрэгг» я еще ни единого дня не пропустила. Так всегда бывает, когда ходишь в дорогую частную школу, а деньги на твое обучение родители заработали тяжелым трудом. Слишком хорошо они помнят, сколько стоит им каждый учебный день.

– Все нормально, пойду, – подтверждаю я.

Не хочется в этом признаваться, но мысль о телекамерах вокруг школы вызывает у меня радостное волнение. Как, наверное, и у всех. В классах у нас камер не было, но даже кое-кто из учителей начал держаться театрально, словно его снимают. Особенно мистер Лондон.

– Мы тебя любим, – говорит папа, и мама кивает. Свою любовь она проявляет всеми возможными способами, кроме слов. Мы с папой не раз говорили о том, почему так; должно быть, думаем мы, потому, что слишком многих, кому говорила «люблю», она потеряла. Половины ее семьи нет в живых.

– И я вас обоих люблю, – отвечаю я.