На гребнях волн

– Вот, – говорит он. – Новый роман какого-то чешского писателя. Я сам еще не читал.

И протягивает мне книгу в твердой обложке: «Невыносимая легкость бытия», автор Милан Кундера. На обложке только название и имя автора большими буквами, никаких иллюстраций. Я открываю книгу и проглядываю аннотацию на клапане суперобложки, чтобы узнать, о чем это. Ух ты! Стараюсь не показывать своего удивления. Похоже, мистер Лондон и аннотацию не читал!

– Отлично, – говорю я быстро, чтобы он не успел передумать. – Прямо сейчас и начну.

– Юлаби! – окликает он, когда я уже иду к дверям. Я оборачиваюсь. Мистер Лондон снова сел за стол и пододвинул к себе сочинение Марии Фабиолы. – Я знаю, что вы с Марией Фабиолой близкие подруги. И представляю, как тебе сейчас тяжело. – Он драматически качает головой. – Если захочешь о чем-то поговорить, моя дверь для тебя всегда открыта. Буквально. Видишь, я не закрываю дверь!

– Спасибо, – отвечаю я, прижав книгу к груди.

– И ты не закрывай! – добавляет он мне вслед.

После школы я иду домой одна. Подходя к дому, вижу в окне гостиной чьи-то силуэты. Люди в гостиной могут означать лишь одно: у нас гости. Разглядывая через окно чужие затылки, я понимаю: на кушетке, спиной к окну, сидят родители Марии Фабиолы. На миг я застываю, затем принимаю решение – и прохожу мимо, словно живу не здесь, а в каком-то совсем другом доме в Си-Клиффе.

15

Я пробираюсь на задворки балетной школы Оленской, чтобы проверить флигель. Набираю код и вхожу. Изнутри флигель сегодня выглядит как-то по-другому. На полу песок, в мусорной корзине конфетная обертка от «Фан Дип» – явно не из тридцать восьмого года! Сейчас, очевидно, в комнате никого – здесь просто негде спрятаться, – и все же я громко зову:

– Мария Фабиола!

Имя, которое я произносила тысячи раз, теперь горчит на языке как чужое.

Я закрываю дверь и запираю замок, тщательно возвращая цифры в прежнее положение.

Иду по узкой тропинке назад, и вдруг передо мной возникает страшная старуха. Я отшатываюсь, невольно взвизгнув.

– Юлаби! – окликает старуха.

У меня колотится сердце. Эта старая ведьма в белой ночной сорочке, с длинными, спутанными седыми волосами похожа на призрак покойницы, которую я когда-то знала.

– Что ты здесь делаешь?

В реальность меня возвращает акцент. Это же мадам Соня! Никогда не видела ее с распущенными волосами, только с пучком. И не подозревала, что волосы у нее такие длинные! И на занятиях она всегда в черном леотаре – а сейчас в ночнушке, хоть уже четыре часа дня.

– Я искала вас, – отвечаю я, сама поражаясь тому, как бойко и уверенно вылетает изо рта эта ложь.

– Почему же не пошла прямо в студию? – спрашивает она.

– Пошла, – новая ложь, – но там было заперто.

В руках у нее бумажный пакет с ручками. Вот и доказательство: несет для Марии Фабиолы еду!

– Заперто? Быть такого не может! – отвечает она. Из-за русского акцента кажется, что сердится, кому-то делает выговор – то ли мне, то ли не вовремя запертой двери.

Мы все еще стоим лицом к лицу на узкой тропе. Одна моя нога в петле шланга: вот-вот он, словно лассо, дернется и обовьет.

– Вы слышали о Марии Фабиоле? – спрашиваю я.

– Конечно, в новостях все время о ней говорят! – отвечает она. – И ко мне приезжали из газеты. Я сказала, что она была очень талантлива как балерина.

Я молча смотрю на нее в упор. Обе мы знаем, что это вранье.

– Как вы думаете, что произошло? – спрашиваю я.

– Скорее всего, она сбежала со своим парнем, – как ни в чем не бывало отвечает мадам Соня.

– Каким? – недоуменно переспрашиваю я. Вот сейчас она назовет имя – и все встанет на свои места!

– Не знаю. Но разве у нее не было парня?

Я молчу и жду, что она скажет что-нибудь еще.

– Дай-ка мне выбросить мусор, – говорит мадам Соня.

Мусор? Так в этом бумажном пакете просто мусор! Я смотрю, как она несет пакет к серому мусорному баку в конце тропинки. Опускает туда, потом поворачивается ко мне, на миг взметнув за плечами седую массу волос.

Я думаю: может быть, пригласит меня выпить чаю? Но она, не подходя ближе, окидывает меня взглядом с головы до пят. Мама меня учила, что неприлично так разглядывать людей: но, может быть, если перед тобой девчонка, а ты старая русская балерина, то можно?

– Что-то ты, кажется, похудела, – говорит она. – Плохо ешь?

Я мотаю головой.

– Судя по весам, нет.

– Весы! – говорит она с таким отвращением, какое обычно приберегает для нацистов, погубивших, как считает мадам Соня, ее карьеру. – Нечего смотреть на весы! Они никогда правду не показывают. Я уже много лет не взвешивалась.

«Ты такая худенькая» – обычно с этого начинают люди, когда что-то от меня хотят. Но чего она хочет?

– Нам в классе тебя не хватает, – говорит она. – Очень жаль, что такое случилось с твоей подругой.

Мадам Соня проходит по узкой тропке мимо меня. Я вжимаюсь в забор, чтобы ее пропустить, и чувствую, как острая щепка колет лодыжку.

Дойдя до конца дорожки, она снова оборачивается. Заходящее солнце просвечивает сквозь сорочку, и через тонкую ткань я вижу тонкие бледные ноги.

– Ты ведь знаешь, что на каникулах у нас занятий нет? – спрашивает она.