На игле

У тебя, разумеется, было больше прав на эту комнату, Билли, — ты же был на пятнадцать месяцев меня старше. Ты всё время приволакивал к нам тощих, постоянно жующих резинку клюшек с похотливыми глазами и трахал их или, на худой конец, предавался с ними интимным ласкам. Они взирали на меня презрительно, словно андроиды, а ты изгонял меня, моих гостей и мой «Суббутео» в коридор. В частности, не могу забыть, как ты безо всякого повода раздавил своей ногой одного игрока «Ливерпуля» и двух игроков «Шеффильда». Это был бессмысленный поступок, но абсолютное господство нуждается в символических актах, верно, Билли Бой?

Моя кузина Ники выглядит совсем замученной. У неё длинные чёрные волосы, и она носит длинное чёрное пальто до пят. Видно, считает себя немного готом. Заметив, что кое-кто из сослуживцев Билли явно ладит с моими дядюшками-уиджи, я начинаю насвистывать «Туманную росу». Один из армейских — парень с огромными, выступающими вперед зубами — поворачивается и взирает на меня с изумлением, перерастающим в гнев. Мне ничего не остается, как послать говнюку воздушный поцелуй. Он какое-то время пялится на меня, а затем отворачивается, сдрейфив. В поединке удава и кролика побеждает удав.

Билли Бой, наверное, это всё-таки именно я был твоим братцем-дауном, тем самым, что никогда в жизни не спал с телкой, как ты сказал своему дружбану Ленни. Ленни ржал так, что у него чуть не случился приступ астмы. Но ведь Билли и другим бывал, ты, тупой вонючий козёл!

Я энергично подмигиваю ей, и она Смущённо улыбается мне в ответ. Мой предок засекает это и напускается на меня:

— Ты что напрашиваешься! Чтобы я этого больше не видел! Ясно?

У него усталые, глубоко запавшие глаза. Вообще в нем появилась какая-то печальная и тревожащая ранимость, которой раньше за ним не замечалось. Я бы много чего хотел ему сказать, но у меня вызывает возмущение весь этот цирк, происходящий с его позволения.

— Дома увидимся, отец. Я пойду к маме.

Разговор, подслушанный мною как-то в кухне, хрен знает когда. Отец:

— Что-то не то творится с пареньком, Кэти. Сидит дома день-деньской. Это ненормально. Стоит только на Билли посмотреть.

Мать:

— Он просто совсем другой, Дэйви, вот и всё.

Другой, чем Билли. Совсем не такой, как наш Билли. Билли всегда легко было узнать по тому, как тихо, без всякого шума, он подкрадывался по твою душу. Без крика, без визга, ничем не выдавая своих намерений. Здравствуй и прощай.

Я подвожу на машине Томми, Кочерыжку и Митча. Они не заходят в дом и быстро уезжают. Я вижу, как моей прародительнице, которая вне себя от горя, помогают выйти из такси её сестра Ирэн и свояченица Элис. Фоном этому служит кудахтанье тётушек из Глазго, я слышу этот ужасный выговор, который и мужчинам-то не очень идет, а в устах женщин звучит просто отвратительно. Эти древние кошёлки с вырубленными топором лицами чувствуют себя не в своей тарелке. Им привычнее ходить по похоронам престарелых родственников, где есть чем поживиться в смысле всякого барахла.

Мама вцепляется в руку Шэрон, подружки Билли, которая несёт впереди себя огромное пузо. И почему это люди всегда хватают друг друга за руки на похоронах?

— Он бы женился на тебе, несомненно, девочка моя. Никого у него, кроме тебя, не было.

Она говорит это так, словно хочет убедить не только Шэрон, но и саму себя. Бедная мама. Два года назад у неё было три сына, а теперь только один остался, да и тот — торчок. Несправедливо это.

— Как вы думаете, армия мне поможет? — слышу я, как Шэрон спрашивает у тетушки Эффи, когда мы заходим в дом. — Я же ношу его ребёнка… это ребёнок Билли… — настаивает она.

— Скорее с луны что-нибудь свалится, — замечаю я, но, к счастью, все слишком погружены в собственные мысли, чтобы расслышать мои слова.

Словно Билли. Он переставал обращать на меня внимание, как только я становился невидимым.

Билли, мое презрение к тебе крепчало с каждым годом. Оно вытеснило страх, буквально выдавило его из меня, словно головку из прыща. Разумеется, этому помогла холодная сталь. Великий уравнитель, помогающий преодолеть неравенство в физической силе, как выяснил вскоре на свою беду Эк Уилсон. Как только ты справился с первым шоком, ты начал даже любить меня за это. Любить и уважать меня как брата впервые за всю жизнь. А я стал презирать тебя ещё больше, чем прежде.

Ты понял, что вся твоя сила стала бесполезной, как только я открыл для себя холодную сталь. Её и бомбу. Не надо о сраной этой бомбе. Не надо

Я чувствую себя всё более и более неуютно. Люди знай себе наливают в стаканы и рассказывают друг другу, каким охуительным чуваком был мой братец. Поскольку я не могу сказать о нем ни одного доброго слова, я молчу. К несчастью, один из его сослуживцев — тот самый, что с кроличьими зубами, которому я послал воздушный поцелуй, — подгребает ко мне.

— Ты же был его братом, — говорит он, выставив резцы на просушку.