На изнанке чудес (СИ)

— Почему я больше не могу читать твои мысли? — допытывается он, и клочья невидимого пламени лижут бархат ее кожи.

Ожог второй степени.

— Отпусти, — зажмурившись, молит Теора. «Никогда не отпускай!», — хочется крикнуть ей.

Пояс платья перекручен, плечо обнажено. Нити стягиваются туже.

— Ты дала мне сил. И ты же лишила хладнокровия. Теперь мне будет очень сложно отдать тебя на растерзание ей.

Теора поворачивает голову к покровителю до мышечного спазма в шее, но его взгляд устремлен за оконную раму. Там, во мраке стылой снежной ночи, ветер треплет безобразный балахон на составном, членистом теле Мерды.

Путы объятий разорваны. Теора вскрикивает и бросается к окну. Страх и отвращение борются в ней с чувством долга. Принести себя в жертву! Сейчас!

Отчего-то разговоры в гостиной делаются глуше. Тихо, настороженно стучит маятник настенных часов. Не следовало Теоре так кричать. Если б она бесшумно выскользнула во двор, никто бы и не заметил.

Только потом понимает: погашая внешние звуки, в ушах шумит кровь.

Эремиор перехватывает ее у бисерной занавески.

— Нет, — коротко бросает он на выдохе. И обруч эбонитово-черных рук вновь смыкается у нее на талии. — Не прощу себе, если ты умрёшь.

Теора чуть не плачет от безысходности и отчаяния.

— Кто, если не я?!

До чего же он холоден! И до чего же горячо находиться с ним рядом!

Она пробует разомкнуть ледяное кольцо объятий, когда ее неотвратимо настигает забытьё. Вязкое, точно трясина. Сладкое, как гречишный мёд.

Чтобы искоренить эту его привычку, Теоре понадобятся годы: истратив запасы слов, Эремиор насылает сны, противиться которым невозможно.

* * *

Граней у Марты много. И все острые. К какой ни притронься — поранишься. Пересвет науку давно усвоил, потому к Марте лишний раз не лез. Гедеона в тонкости общения с «многогранной натурой» не посвятили.

— Моя миска! Отдай! — потребовала она за общим столом.

Новоявленный трубочист возразил. Мол, миски одинаковые, друг от друга не отличить: сплошь из дерева, с зазубринами и неровными краями.

— Будешь перечить — рот зашью, — пригрозила Марта. Да с таким видом, что волей-неволей поверишь: зашьёт, не побрезгует.

Ткнула его носом в пометку на своей персональной тарелке и гордо удалилась на кухню, отстукивая марш каблучками начищенных туфель. Вернулась она с тяжелым противнем, на котором румянилась стопка ароматных блинов. Пелагее дала, Киприану дала, Юлиане дала, а его, Гедеона, обделила.

— Зачем задаром кормить? Пусть сперва себя в деле покажет, — желчно сказала Марта.

Желудок Гедеона заявление опротестовал. Громко, настойчиво. Сразу видно: голодать трубочист не привык.

Киприан укоризненно качнул меднокудрой головой и глянул на Марту с таким выражением, словно она только что утопила беззащитного котёнка. Юлиана щёлкнула языком, заметив, что это уже перебор.

— Вот мне любопытно, как бы ты запела, если б мы тебя, не покормив, после чердачного морока заставили полы натирать? — сказала она, вгрызаясь в свернутый треугольником блин.

Тот, кто думал, что Марта устыдится, пребывал в глубоком заблуждении. Она с ненавистью шмякнула Гедеону на тарелку причитающуюся порцию и едва туда же не плюнула. Ее так и подмывало крикнуть: «Я знаю, кто ты! Убирайся, и чтобы духу твоего здесь не было!». Кулаки воинственно сжимались и разжимались, а в своих остросюжетных фантазиях Марта уже вовсю метала в самозванца молнии вперемешку с колюще-режущими предметами.

Останавливало лишь то, что у Пелагеи на Гедеона имелись какие-то свои, туманные и весьма неоднозначные планы.

Перед сном Марта вновь попыталась воззвать к ее рассудительности. Напевая невнятную песенку и подогнув под себя ноги, Пелагея сидела на кухонной лавке за выщербленным столом и тщательно протирала тряпкой пузатые бутылки с законсервированными внутри хвощами.

— Давай начистоту, — сказала Марта. Уселась напротив, отодвинула локтем масляную лампу и выдернула бутылку у Пелагеи из рук. Разлапистый стебель хвоща выпустил в зеленоватую воду несколько пузырьков. — Зачем тебе понадобился вражеский потомок? Уж не собираешься ли ты его перевоспитать?

— Не такой уж и вражеский, — примирительно отозвалась та. После чего занялась новой бутылкой, выуженной из-под лавки. За желтым стеклом бултыхалось продолговатое корневище неведомого предназначения. — Перевоспитывать не буду. А выгонять его сейчас во тьму кромешную — последнее дело. Ты уж потерпи.

— Значит, завтра выгонишь? — не скрывая облегчения, спросила Марта.

Пелагея вздохнула и зябко повела плечами, ёжась под шерстяной шалью.

— Он всё забыл, понимаешь? А ведь явно шел сюда не с благими намерениями. Надо дать ему шанс исправиться, начать жизнь с чистого листа.

Марту прорвало на сарказм:

— Какой-то дом благотворительности, честное слово!

— Очень верно сказано. Меж бревен дома заложены особые чары. И от нас ничего, кроме доброты не требуется.

— Однажды, — пасмурно предрекла Марта, — твоя доброта вылезет нам боком.

Грохнула бутылкой о столешницу, с трудом удержалась от соблазна опрокинуть лампу и быстрым шагом вышла из кухни, оставив Пелагею одну в зыбком коконе света.