На карнавале истории

Мы с нетерпением ждали съезда. Увы, на съезде даже краем не затронули проблемы, выдвинутые нами. На этом съезде, как и на всех других, царил барабанный бой по поводу грандиозных свершений комсомола на целине. От своих товарищей, поехавших поднимать целинные земли, мы уже знали, что в большой мере то, что пишется в газетах о целине, является очередной демагогией.

Преподаватель истории КПСС на семинаре предложил обсудить решения XIII съезда комсомола. Я выступил и назвал съезд «съездом трепачей». После семинара преподаватель отозвал меня в сторону и объяснил, что за такие слова у меня могут быть большие неприятности. Я гордо отвечал, что теперь не сталинские времена и каждый имеет право говорить все, что хочет. Преподаватель лишь пожал плечами.

Под воздействием XX съезда и Венгерской революции 1956 г. по всем крупным университетам прошла волна свободомыслия. В Московском, Ленинградском и Киевском университетах стали возникать подпольные и полуподпольные организации. Они были разгромлены. Но мы, студенты младших курсов Одесского университета, ничего об этом не знали. О событиях в Венгрии мы судили по газетам.

Волна свободомыслия предстала в Одесском университете в виде стенной газеты «Мысль». Эпиграфом к га-зете служило изреченье Декарта «когито эрго сум» («мыслю — значит существую»). Вышло два номера газеты, вызвавшие огромный интерес у студентов. Я приготовил статью в третий номер.

В газете обсуждались вопросы о джазе, Есенине (тогда мы впервые прочли его стихи), футуристах.

До нас дошли слухи, что было заседание партийного бюро факультета, на котором осудили газету за буржуазную идеологию. Одним из аргументов послужил злополучный эпиграф. «Почему не «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Почему идеалистический афоризм?»

Я встретился с секретарем комсомольского бюро факультета и взволнованно потребовал, чтобы тот объяснил, за что запретили газету. Секретарь сказал, что редакторы газеты — стиляги, что у них, кажется, были связи со спекулянтами. Увы, я удовлетворился таким объяснением. На старших курсах прошли комсомольские собрания, на которых редакторов газеты исключили из комсомола, а следовательно, и из университета.

Через несколько лет я прочел детективную повесть популярного в то время советского «детективщика» Ардаматского, в которой эта история пересказывалась. Статьи в газете были поданы в совершенно лживом свете. Ардаматский в повести связал редакторов газеты со спекулянтами, а спекулянтов с ворами и шпионами.

На третьем курсе меня избрали секретарем комсомольской организации курса. Но я не успел на этом посту почти ничего сделать.

У нас были шефы — рабочие одного из заводов. Не помню точно: может быть, мы были их шефами. Мы договорились, что будем проводить совместные культурные мероприятия. Они просили также, чтобы мы по-могли нескольким из них поступить в университет. Был конец учебного года, и единственное, что я выполнил, была подготовка одного рабочего на физико-математический факультет университета.

К 3-му курсу у меня появилось много интересных друзей неуниверситетского круга. Один из них был знатоком идеалистической философии разных направлений. Мне было очень интересно с ним спорить, но я всегда терпел поражения, т. к. он лучше меня знал даже ту единственную философию, с которой я был немного знаком, — марксистскую.

Приблизительно в это же время я подружился с дочерью моего бывшего школьного учителя логики — Сикорского. Он бросил школу, стал писателем, членом Союза писателей. Писал и пишет он бездарно. Взгляды его представляли смесь украинского национализма и официальной демагогии. Национализм — с ним я столкнулся впервые — меня шокировал (сейчас я понимаю, что кое-что он говорил справедливо). Официальная демагогия была еще более отталкивающей.

Но человек он был все же сравнительно умный, и поэтому спорил я с ним увлеченно.

Однажды я рассказал ему о моем друге-идеалисте и объяснил, что нам так плохо преподают философию, что мы не способны дискутировать с идеалистами. Я добавил, что нужно преподавать в институтах и идеалистическую философию.

В другой раз я высказал ему сомнение в глубине ленинского определения материи (в «Материализме и эмпириокритицизме»), а также энгельсовского определения жизни. Приблизительно через месяц после нашей последней встречи меня вызвали в отдел кадров университета. Заведующий отделом кадров (обычно это бывшие кагебисты, но тогда я об этом не знал) очень радушно меня принял и стал расспрашивать о моих планах на будущее. Я сухо отвечал, так как было непонятно, зачем ему это нужно. Наконец я напрямик спросил его, зачем он вызвал меня. Он объяснил, что все мои преподаватели так восторженно обо мне отзываются, что ему захотелось познакомиться с таким необыкновенным студентом. Помимо того, что это было явной неправдой, моя гордыня к тому времени уже поубавилась, и мне было неприятно выслушивать столь лестные слова. Я насторожился.