На карнавале истории

Пароход отплывает в страну АР-Е-СТАНЬ. (В. Некипелов)

14 января 1972 года мне позвонил знакомый:

— Обоих Иванов забрали. (Иван Русин, мой русановский сосед, говорил о Светличном и Дзюбе.)

Я тут же позвонил об этом Тане и пошел к Сверстюку. Он жил по соседству. Мы всегда шутили по поводу нашей Русановки — Киевской Венеции (окруженной Днепром и каналом):

— Лагерь уже готов, тюремные рвы наполнены водой. Нужно окружить колючей проволокой, поставить вохру, вертухаев и все… в порядке.

На Русановке живут украинские патриоты, русские демократы и «сионисты». Мы с Таней были далеко не со всеми знакомы. Однажды, провожая друзей, мы увидали кагебистскую машину — значит, слежка за друзьями. На следующий день оказалось, что следили за соседним домом.

Сверстюк лежал больной. Когда я сообщил об аресте Иванов, он сказал, что вчера были и у него по делу о распространении антисоветской литературы в г. Киеве. Показал протокол обыска: очень много самиздата, но особенно опасного ничего не было.

— «Программа Украинской коммунистической партии»? Что это?

— Я сам не знаю. Мне дали незадолго до этого, и я не успел даже вскрыть конверт.

— А почему они не записали в протокол, что конверт был заклеен? Ведь тогда б тебе легче было доказать, что даже не знаешь, о чем речь идет.

— Какое значение это имеет? Если понадобится, осудят за ничто.

Сверстюк, как и многие другие, питал отвращение к юриспруденции — все равно весь закон лжив. А делать вид, что имеешь дело с блюстителями закона, кому приятно.

Когда кагебисты пришли, Евген лежал с температурой 40°. Они послали за своим врачом. Хотели, видимо, арестовать. Забрали самиздат, но его самого оставили.

Евген был настроен спокойно. Жена Лиля молча слушала наш разговор. Я расспросил о количестве обыскивающих, о способах ведения обыска. Видимо, арест был решен заранее, т. к. обыскивали хоть и долго, но небрежно. Нашли все, т. к. Сверстюк ничего и не прятал, — и они это понимали, знали заранее, что ничего не спрятано.

Вечером с работы приехала Таня, и мы, схватив такси, поехали к Дзюбе. Срочно надо было сообщить в Москву об арестах и обысках. (Я думал тогда, что это кампания только против украинского национального движения.)

Мы были возбуждены — неужели новый разгром Украины? Говорили между собой намеками: где гарантия, что такси не специальное, кагебистское. Ведь они могли держать «такси» недалеко от нашего дома нарочно. («И сколько раз потом уже со мной это было — «такси» подавали в любое время дня, иногда даже глубоной ночью. И иногда это было кстати — район дальний, не всегда поймаешь машину в нужное время». — Таня.)

Случаи услуг с их стороны всегда служили материалом для анекдотов.

Дзюба жил в доме для работников КГБ, ему дали квартиру от Союза писателей. Он шутил по этому поводу:

— Народ начнет бить стекла в этом доме, а я-то за что пострадаю?

У Дзюбы открыл нам незнакомый человек, явно «в штатском».

— Заходите, заходите!..

— А, Плющ! Вы зачем пришли?

— Весь город знает, что у Дзюбы идет обыск.

— А вы зачем пришли?

— Чтобы своими глазами увидеть, как вы опять преследуете украинскую интеллигенцию.

Я говорил еще что-то, понимая, что это все не нужно — отдает истерией. Но было страшно от мысли, что опять наша культура будет отброшена назад.

Испуганно слушали нашу перепалку измученная жена Дзюбы и ее мать. Выглянула дочь. Ее увели спать.

Дзюба спокойно смотрел на погром, улыбался и успокаивал нас с Таней.

Когда я заговорил о беззаконии, один из них закричал:

— Я прокурор по надзору за КГБ. Перестаньте спекулировать на законе. Обыск идет по закону. Вы, Плющ, не зная законов, всегда ссылаетесь на них.

Посреди комнаты — горы самиздата: стихи, стихи, стихи…

— Холодный… Холодный… Холодный… Симоненко. Зачем вы все это собираете?

— Я критик, и мне дают авторы для анализа их произведений.

Стало нудно. Дзюба устало молчал. Я потянулся к книгам.

— Не трогать!

Таня:

— Здесь не вы хозяева. А Иван Михайлович разрешает. Вы здесь уже прошмонали…

— Не нарушайте порядка.

Наконец позволили взять книгу Гарднера о математических играх…

Пришли кагебистки и увели куда-то Таню. Личный обыск. Почему же не обыскали меня?

Таня вышла разъяренная и шепнула мне:

— Эта сука порезала мне трусы и опоганила их своей кровью, порезалась…

Хотят унизить, запугать, толкнуть на истерические выходки…

Было около 12 ночи. Таня потребовала отпустить нас: дома остались дети. Они поторговались. То ли колебались — не задержать ли нас, то ли хотели поиздеваться? Наконец разрешили уйти. Я хотел попрощаться с Иваном, но он выглядел столь сдержанным, холодным, так что мы только кивнули на прощанье. Жены и матери не было видно. Дзюба сидел смертельно уставший, спокойный, с отсутствующим видом.

Глядя на него, на силу его спокойствия, силу неполитического, неюридического отношения к гестаповцам, я успокоился.

Но было все не ново,

Я знал: и в этот раз

Они искали Слово,

Которое — вне нас.

Которое взмывало

Голубкою с руки

Которое взрывало,

Их троны и замки.

                 (В. Некипелов)