На карнавале истории

Выйдя от Дзюбы, позвонили Леониде Павловне, жене Светличного. Дзюба ничего не сказал о Светличном. И мы не знали — взяли его или нет.

Леонида Павловна выслушала наш рассказ об обыске у Дзюбы и рассказала об аресте Ивана Алексеевича. Оказывается, во время обыска у Светличного зашел Дзюба с самиздатом. Кагебисты обыскали его и увели на обыск к нему домой.

Потом увели Светличного в следственный изолятор. У него нашли много самиздата. Но ничего особенно опасного не было, если не считать моих «Наследником Сталина». Там стоял псевдоним, и никто, кроме Дзюбы, не знал, что это моя работа. Но был эпиграф, написанный моей рукой. Это уже ниточка для них (Дзюба дал не ниточку, он просто назвал фамилию автора).

Оказалось, что в Киеве арестовали Василя Стуса, Миколу Плахотнюка, Леся Сергиенко, Зиновия Антонюка, Селезненко, Шумука (это те, о ком стало известно в первые дни). На Западной Украине около десяти человек, среди них Славка Чорновила, Михайла Осадчего, поэтессу Ирину Стасив-Калынец, художницу Стефанию Шабатуру.

Мы поспешили домой и позвонили Якиру. Перечислили фамилии арестованных и тех, у кого были обыски. Якир пообещал сообщить Сахарову и позвонить завтра, чтобы узнать украинские новости для «Хроники».

Перед нами встал вопрос о нашем самиздате. Куда его деть? Я никогда не держал дома много самиздата, только тот, что был в работе. Но из-за моей болезни скопилось на этот раз много, плюс мои статьи, заметки, начало третьей части «Наследников Сталина» — об идеологии Шевцова. В «Любви и ненависти» он подарил мне ключ к природе своего «коммунизма». Разоблачая захвативших власть в больнице жидов, которые отравляли гениальных русских ученых, клеветали на талантливого русского врача, мешали ему лечить людей, Шевцов процитировал Достоевского о том, что во всякое переходное время со дна общества поднимается всякий мусор. Из контекста следовало, что у Достоевского имеется в виду время либерализации при царе Александре II. Я поискал в «Бесах» и нашел цитату. Она имела продолжение о том, что за мусором стояли жидишки, полячишки, а за ними — «Интернационалка».

Эта обрезанная цитата показывала, что ненависть к евреям у Шевцова столь велика, что его «коммунизм» совпадает с ненавистью Достоевского к полячишкам, либералам, руководимым Интернационалкой.

Опираясь на это «обрезание» Достоевского (и Маркса), я наметил структуру третьей части.

Теперь все надо было прятать, сворачивать на время работу над статьями для самиздата.

Но где прятать? Они, видимо, следят, и если я повезу куда-то свой самиздат, то подведу других.

Прятать дома — где?

Жечь! А вдруг не придут, и потом будем ругать себя — столько труда пошло на перепечатку на машинке! Как сжечь западное издание «Украинского вестника»? Я не успел даже его прочесть — два дня как получил из Москвы.

Если придут, то арестовывать. А значит, если даже ничего не найдут, дадут срок и так — материала хватит.

Решили сжечь только то, что может навести на чей-нибудь след. Жгли долго — вся квартира в дыму (и где можно жечь в квартире с центральным отоплением, газом?).

Остальное запрятал, где попало — авось где-нибудь что-нибудь не найдут…

Утром условились, что Таня будет звонить. Встал вопрос, уносить ли ей самиздат. Но ее могли обыскать по дороге на работу. Они это практикуют.

Почти ничего не взяла с собой (а потом, конечно, жалела — не обыскали ведь!.. А если б обыскали, жалел бы я, что согласился отдать ей).

Я завалился спать. Разбудил звонок в дверь, типично нахальный.

Они вскочили, как бандиты, с испуганным и наглым видом. Почему-то они всегда имеют испуганный вид — бомбы, что ли, боятся? Но ведь пока в них не бросают бомб! Может, накачивают себе мужественность, самоуважение за опасную работу?

Начался шмон. Я ехидно комментировал действия лейтенанта у себя в спальне. Он отшучивался. Шмонал небрежно — они были уверены, что ничего не найдут, ни разу ничего почти не нашли, да и гарью сильно пахло. Посмотрели на ведро в туалете:

— Все сожгли?

— Да.

— Значит, было что жечь?

— Да, например, книги Тагора.

Они рванулись, как на мед,

На давний мой дневник…

Они оставили помет

На переплетах книг…

                  (В. Некипелов, «Баллада о первом обыске»)

Лейтенант лихорадочно перелистывал мой дневник 1957-58 годов. Зачитал кое-что вслух.

— А! Хотите манию величия мне приписать, в психушку посадить?

— Ну, что вы, Леонид Иванович! Не мы сажаем в психушки, а психиатры. И ведь вы здоровый человек!

Я-то помнил, что они, а не психиатры поставили мне диагноз «шизофрения» еще в 69-м году, когда вели следствие по Бахтиярову.

— Вы мечтали совершить переворот в математике и философии?

— Посмотрите на год дневниковой записи. Мне тогда было 18 лет.

— Да, да, вы правы! В этом возрасте все мечтают о славе…

— Нет, не все, но многие.

Разрывался телефон. Видимо, звонила Таня, звонили москвичи. Мне запретили подходить к аппарату.