На карнавале истории

Первая мысль о «глазке» — по Марксу. Что такое «глазок»? Это замочная скважина в ее функции подглядывания. Первичная функция замка исчезла, а вторичная приобрела законный характер, не постыдный, а уважаемый государством.

Отчуждение в ГУЛаге представлено не только отчуждением замочной скважины в виде глазка, в который мужчины-надзиратели смотрят на женщин, сидящих на «параше», а женщины-надзирательницы — за мужчинами (неприятно поначалу ходить на парашу, когда дежурят женщины…).

Вот тебя ведут на допрос в соседнее здание. Надзиратель хлопает в ладоши, чтобы разминуться с другим подследственным, арестантом. А я, слушая эти хлопки, вспоминаю слова массовика: «Два прихлопа, три притопа» и из советских газет: «Аплодисменты, переходящие в овацию».

Вот откуда идут эти аплодисменты — из тюрем. Хлопки надзирателей — содержание этих аплодисментов, а аплодисменты в газетах — форма тюремных хлопков.

В Лефортовской тюрьме не хлопают, а щелкают языком или пальцами. Щелкают от удовольствия? Нет, и это отчуждилось от всякого человеческого содержания.

Советский Союз — страна максимального отчуждения всех порождений человеческого духа от человека. Отчуждены государство, экономика, наука, искусство, мораль, идеология, церковь, человек сам от себя, от природы. И поэтому даже в мелочах, в деталях государство пронизано фарсовыми символами — отчужденными от всего человеческого жестами, движениями, словами.

В тюрьме отчуждение от человеческого наиболее оголено, т. к. все отношения с государством предельно обнажены. Наиболее откровенна власть именно здесь, хоть и здесь она продолжает лгать.

Я наблюдал за надзирателями. Они в следственной тюрьме гораздо человечнее, чем в лагерях. Но и они во многом позабыли об элементарной человечности.

Молоденькая девушка-надзирательница. Холодное, непроницаемое лицо, смотрящее на тебя «бдительным» взором. Как только поступает новичок, она видит в нем врага (пожилая надзирательница ведет себя хуже, но в то же время не столь формально; она не видит в тебе ужасного врага). Потом, оставаясь формалисткой, относится лучше. Ведь видно же по поведению человека, что он не какой-то человеческий урод.

Но я никогда не мог видеть в ней женщину, т. к. она подсматривает за мужчинами по долгу службы. Мои сокамерники-уголовники считали ее красивой и даже симпатичной. И в самом деле, к уголовникам она относилась человечнее, даже улыбалась шуткам.

Ночью второго дня я услышал хриплые крики какой-то уголовницы. Она кричала что-то непристойное надзирателям, а они громко издевались над ней, над ее желаниями. Циничные предложения сыпались с обеих сторон. Надзиратели наслаждались крайним падением женщины, не задумываясь над тем, что они ей создали нечеловеческие условия, что ее цинизм вызван их собственной бесчеловечностью.

Я почти не читал в «лагерной» литературе о сексе в тюрьме. Поэтому хочу специально остановиться на этом, дополнив соответствующую главу книги Анатолия Марченко «Мои показания».

Секс — почти единственная тюремная тема разговоров уголовников, мужчин и женщин. Женщины особенно несдержанны в своем поведении. Мужчины часто удовлетворяются матом, грязными рассказами, часто выдуманными, о своих похождениях. Если же женщина теряет контроль над своим поведением, она падает ниже мужчины. В падении, правда, предпочитает кокетничать своей «скромностью». На этапе, в поезде она провоцирует уголовников-мужчин на циничные выкрики, рассказы, а сама при этом нередко притворно возмущается грубыми словами, прозвищами.

Меня на этапе всегда сажали в камеру между женщинами и мужчинами: все-таки политический, значит, не будет безобразничать.

Мужчины начинают говорить женщинам что-нибудь ласковое, нежное. Женщины в ответ воркуют:

— Ты хороший, красивый… Запиши мне хорошую песню…

Но потом женщина не выдерживает и «нечаянно» оскорбляет «кавалера». Тот обрушивает на нее самые циничные прозвища, явно ей приятные, — ведь это все же «секс», и мужчина в своем мате — предстает настоящим, грубым, мужественным…

Она либо возмущается, либо отвечает еще более циничными словами. Но если у мужчины это часто просто грубые слова, то у женщин, отбросивших кокетство, за словами — тонкие грязно-сексуальные образы.

Однажды после такой перепалки молодая девушка, «малолетка», игравшая со мной в романтическую, культурную, интеллигентную «любовь», а с другим — в обмен циничными репликами, попросила меня:

— Леник, скажи Сережке, чтоб он не матюкался.

Я ответил:

— А зачем ты его дразнила рассказом о переписке в тюрьме, о своей подруге — «ковырялке»?

— Я ж не думала, что он будет маткжаться.

Сережа в это время похвастался каким-то своим достижением, обозначив его редким блатным словом (малолетки, да и взрослые женщины, любят слушать яркие описания половых особенностей, и достоинств своих собеседников). Она, прекрасно понимая, о чем он говорит (а говорил он о редком извращении — операции фаллуса, изменяющей его «анатомию»), спросила скоромным голоском:

— Сереженька, а что это обозначает?