На карнавале истории

— Глупый закон. А если у меня нет кандидатуры врача? А если я прошу, чтобы выбрала психиатра жена? Потом — почему вы не сказали мне вашу трактовку закона сразу? Я бы все же предложил своего психиатра. Давайте бумагу, я напишу заявление.

— Уже поздно. Пора отъезжать. За вами пришел конвой.

— Вы просто подлец. Вы не только служите в бесчеловечной организации, но и проявляете бесчеловечную инициативу.

— Ну, зачем же нервничать? Проедетесь в Москву и, если здоровы окажетесь, вернетесь к нам.

Путешествие в вагоне я описывать подробно не буду: оно уже так часто описывалось в воспоминаниях советских зэков.

Сначала воронок до Лукьяновской уголовной тюрьмы. В воронке посадили меня в бокс — узкое, душное помещение. Я со своей несгибающейся ногой ни сидеть, ни стоять не мог. У Лукьяновки стояли больше часа. Начал протестовать, так как не выдерживал бокса.

Нагрузили несколько воронков зэками — и на вокзал, как раз к тем местам, где когда-то бродили с сыном по речушке Лыбидь (названной так в честь той самой сестры основателя Киева, картину о которой подарила моей сестре Алла Горская).

У вагона стояла вохра с собаками. Собаки глухо гавкали на нас. Меня посадили в отдельную камеру-купе, с зарешеченной дверью. Окна на противоположной стороне коридора занавешены. Возле моей камеры — женщины, набитое битком «купе». Шум, гам, крики конвоя и зэков. Считают, проверяют по фотографиям на папках с «делом».

Со мной — специальный провожающий, надзиратель тюрьмы.

В дороге основная тема перебранок с конвоем — вода (всем дают есть селедку) и туалет.

— Пить!..

Через полчаса, час приносят попить.

— Сцать!..

Кричит весь вагон. Старушкасоседка, член партии («хищение государственного имущества в небольших размерах»), шамкает:

— Солдатик! Скажи начальнику, что у меня больной мочевой пузырь.

— Не надо было воду пить, бабуся!

И пошло, и пошло…

Наконец, в положенное время начинают водить в туалет. Женщины по дороге заглядывают в «камеры». Мужчины восторженно вопят, «распределяют» женщин между собой.

После туалета все, умиротворенные, ведут неторопливые разговоры: кто, за что, сколько получил, с кем встречался. Завязываются «романы». Солдатиков просят передать «бабам» пожрать, «мужикам» от «баб» — курево.

Моя старушка спрашивает:

— А вы за что сидите, сосед? Гомосексуалист?

(Мысль понятная — кого же еще могут посадить от

дельно от всех.)

— Да нет, политик.

— Как политик? Разве за политику продолжают сажать?

— Еще как!..

— Неужели как при Сталине?

— Да нет, помене.

Она начинает стесняться передо мной за свою статью. Все-таки член партии, а так безыдейно села. Объясняет, что работала на молочном заводе:

— Вы же знаете, все тянут продукты домой. И меня поймали с маслом. Разозлились на меня на проходной и подловили.

Зэки ей кричат:

— Врешь, старая! Воровала целой машиной. За пару килограмм не посадят.

Старушка обижается. Что она, хищница, спекулянтка? Для себя брала, а не на продажу. В последнее никто не верит. Она все подчеркивает «брала», не желая произносить «крала».

Ее «товарки» начинают рассказывать, где что крадут, как крадут и сколько получают за кражу.

Бабоньки пожаловались еще немного на жизнь и, заскучав, перешли к «романтике» этапной.

— Сереженька, ты в какой камере был?

— 342.

— А! Над тобой Галька Сука сидела с коблом!..

— Да! Она мне «ксивы» писала.

— Она толстая!

— Я знаю. Видел ее на дворике.

— Она, дура, подхватила у одного. Трам-там-там…

Моя старушка стыдит малолетку. Малолетка обзывает ее по матушке.

Что значит партейный человек… И здесь воспитывает подрастающее поколение, зараженное ветрами Запада.

Малолетка заводит похабную песню:

А он с нею на кровать,

И давай роман читать,

Читал, читал, не дочитал…

Дальше идет история а ля «Декамерон»…

— Машка! Перепиши мне. Хорошая песня.

— Давай бумагу, Васенька.

Я восхищенно делаю пометку в записной книжке: игра словами «роман читать».

Романтика лагерей…

Взвейтесь кострами, синие ночи, — поют пионеры.

Вы здесь из искры раздували пламя,

Спасибо Вам, я греюсь у костра…

Последнее — о Сталине из популярной песни лагерей.

«Лингвистические» размышления уводят меня из «купе», вырывают из непосредственно данного этапного «контекста» блатных «ксив» и романов… на широкие просторы моей страны — географические и исторические.

Вспоминаю рассказ старой зэчки о ее романе с афганским ханом. Хан у себя в Афганистане вдруг проникся коммунистической идеологией и приехал в страну победившего социализма. Но его не поняли, и он загремел в лагеря.

Из своей камеры он спускал ей «коня», т. е. ксиву на нитке. Она прочитывала его признания не без удовольствия. С каждой запиской хан смелел. Стал описывать свою страсть, свои мечты. Когда князь обнаглел настолько, что перешел к ханскому пути в любви, она отказала ему в переписке. Хан страдал, а они хохотали над его карнавальной трагедией: хан-коммунист живет еще любовными мечтами тысячелетней давности, но принужден его единомышленниками жить по законам гулагной романтики.