На карнавале истории

«Родина должна знать своих стукачей», — сказал герой Солженицына. Можно добавить: «и палачей».

Имена Микитенко и Коряка овеяны были среди части патриотически мыслящей молодежи ореолом «мучеников Украины». О профессоре К., то бишь поэте До-го, почти никто не знает, а те, кто знает его лично, уважают его за антимарксистский критицизм.

Молодежь в этом не повинна, она уважает «мучеников», не зная их истории. Напрасно, конечно. Среди «мучеников» немало дураков, а есть и «мучители». «Муки» — не заслуга, не показатель ума, честности или мужества.

Был как-то в Киеве вечер памяти художника Украинского Возрождения (1917-33 гг.) Петрицкого. Масса молодежи. Аплодисменты каждому намеку на мерзости сталинизма. Я бы и сам аплодировал, но рядом сидел участник Возрождения и комментировал речи и ораторов.

Актер Василько говорил «крамолы» больше всех и аплодировали ему потому чаще. Он гневно клеймил равнодушных и гонителей Петрицкого.

А я уже знал, что он, бывший актер гениального режиссера Курбаса, не только отрекся от него, но и участвовал в травле Курбаса, драматурга М. Кулиша и других.

Почти все ораторы, «друзья» Петрицкого, были либо равнодушными зрителями его жизненной трагедии, либо помогали его гонителям. И рядом выступала плачущая жена Петрицкого, растроганная посмертным признанием заслуг ее мужа перед украинской культурой.

Глядя на нее, я вспомнил слова Ивана Карамазова о матери, простившей палачам своего ребенка. Не надо им прощать хотя бы тут, на Земле, иначе уж больно легко им будет жить, заглушая угрызения собственной совести. И не в этом даже главное — им легче начать новый круг преступлений, т. к. реабилитируется морально их участие в «круге первом».

Характерно, что почти никто из «инженеров человеческих душ» не покаялся публично в соучастии в преступлениях власти. Я могу вспомнить лишь аварского поэта Расула Гамзатова, который в «Моем Дагестане» публично показался перед своим народом и перед Шамилем, вождем горцев Кавказа против русских захватчиков, в том, что участвовал в клеветнической кампании против Шамиля. Сосюра перед смертью не каялся, но публично прочел отрывки из своей поэмы «Мазепа», и тем косвенно отрекся от своих прокультовских стихов.

В сталинские времена каялись многие — из страха, из-под пытки, из любви к благополучию, из желания не отставать от народа, уверенно идущего к сияющим вершинам.

Но не хотят каяться из-за угрызений совести. А только такое покаяние не ломает личности, а освобождает ее от груза собственной вины, от зависимости от «мнений света».

В лучшем случае покаяние замещается самоубийством или алкоголизмом.

*

Когда отчаяние от окружающего нас безразличия к трагедии страны, революции, частных людей стало вовсе невыносимым, вдруг в самиздате появилось выступление Ивана Дзюбы на вечере, посвященном В. Симоненко, рано умершему поэту зарождения украинского сопротивления.

Оказалось, что где-то совсем рядом (в буквальном смысле: мы жили в нескольких кварталах от его дома) есть человек, который так близко воспринимает происходящее, более того, смело, вслух говорит о том, что думает.

У нас есть такое обыкновение: жив самобытный талант — о нем не знают либо постоянно травят. Умер — и начинают «они» из него делать икону. Дзюба от имени действительных почитателей и друзей Симоненко сказал: Василь — «не ваш», и «вам» не удастся убить его «любовью».

Я с товарищем пошел к Дзюбе домой. Я увидел перед собой умного, скромного человека, аполитичного по натуре. Последнее несколько огорчило, т. к. стало ясно, что он лишь честный, смелый литератор. А нужно ширить самиздат, сознательно распространять информацию среди населения, нужны «политики».

Таня поехала в Москву и там случайно познакомилась с Виктором Красиным.

Приехала из Москвы радостная: удалось получить от Красина «Доктора Живаго» Пастернака. Мы дали взамен «Цитадель» Экзюпери, самиздатскую, конечно.

Красин учился в сталинские времена в университете. Отец, профессор, преподаватель Киевского университета, был расстрелян в 37-м году. Виктор с несколькими друзьями образовал кружок по изучению философии Ганди. За это их судили и отправили в лагерь.

О своей первой встрече с Красиным расскажу позже, а сейчас перейду к двум другим встречам, которые подтолкнули нас к борьбе. Одно дело — когда читаешь о преступлениях Сталина и его подручных, и совсем другое — психологическое воздействие очевидцев.

Знакомый писатель, отсидевший срок за то, что кто-то заявил о том, что у него изменена фамилия, познакомил нас с чекистом 20—30-х годов Карлом Ивановичем Шальме, латышом.

Вырос Шальме в купеческой семье. В гражданскую войну бежал от родителей, попал в Красную Армию, затем в ВЧК. По его словам, ни разу не уничтожал невинных.

В 1937 г. стали забирать его начальников, друзей, знакомых. Однажды вечером жена сказала ему: «Что творится? Вчера арестован Иван Иванович. Но ведь он — настоящий большевик!»

— Если органы берут, то знают за что. Невиновен — разберутся.

Он не успел закончить мысль, как в дверь постучали «характерным» стуком.

Вошли трое.

Шальме:

— На каком основании?

Удар в морду.