На карнавале истории

В 1938 г. к Н. пришли. Нашли письмо Веры Игнатьевны. Мужа Н. забрали как «международного шпиона» — ведь письмо из Швейцарии, значит, международный шпион. Допросили 24 свидетеля. Только один дал плохие показания — дворник. Как-то зимой он разгребал снег. Муж Н., проходя мимо, сказал: «Какой тяжелый у вас труд!». Дворник интерпретировал в НКВД эти слова как антисоветскую пропаганду.

На допросах муж Н. держался мужественно: ни одного признания. Сокамерники назвали его «Христосиком»: глупо было молчать под пытками, все советовали признаться. «Христосиком» стали звать его и следователи.

На допросы следователи приходили пьяными. Скучно, когда подследственный молчит. Развлекались тем, что бросали бутылки из-под водки и вина в голову — кто попадет в «Христосика»?

Наконец выпустили: один свидетель только; подследственный не признался. Предупредили, чтобы молчал.

Пришел домой весь трясущийся, исхудавший. Н. к нему — рассказывай. Палец ко рту и целый день молчал, показывая на стены, потолок, двери.

Ночью укрылись одеялом и… он рассказал.

Через неделю Н. напомнила ему о клятве Вере Игнатьеве. «Христосик» умолял забыть. Заставила позвонить в НКВД (выпуская, в НКВД пообещали вернуть все бумаги). Не дослушав, следователь закричал: «А…. твою мать Христовую. Опять захотелось к нам?» Тут и Н. поняла свою жестокость.

10 лет он умирал потом от пролома черепа.

*

Сколько таких семей мы встречали за эти годы…

Вначале, после ХХ-го съезда, была горечь и ненависть к тайной полиции за то, что уничтожили революцию. Но потом ненависть углубилась, превратилась в ненависть ко всем палачам народа. Те-то, революционеры, либо сами переродились, либо вовремя не остановились в своей ненависти к эксплуататорам, либо пели в одних рядах со своими катами «Интернационал», либо… да мало ли каких «либо» было. «За что боролись, на то и напоролись».

За что погибли миллионы нереволюционеров?

За то, что хотели жить немного лучше, не хотели лезть в рай, или хотели, но не в такой, или вовсе ничего не хотели от благодетелей?

Ненависть к Сталину породила почти патологический интерес к его жизни. Перечитал все его произведения — нудно. Катехизисное мышление (знакомая нам игра в вопросы и ответы в школьных сочинениях), до богословия не дорос.

Знакомая, сотрудница музея Ленина, рассказала о своей поездке к нему на дачу в 1953 году.

Она обожала вождя, глаза выплакала по нему. И вот задание — подобрать материалы для превращения Киевского музея Ленина в музей Ленина — Сталина. Дача поразила аскетическим мещанством. («Что ж они? Не могли создать ему условия для жизни, украсить высоко-художественными картинами и скульптурами — ведь ему-то не до того было!») Заштопанные носки, дырявые валенки, в которых бежал с каторги…

Гора пластинок. Просмотрела. На всех надписи — Его рукой. Двухбальная система: «Хорошо, плохо». «Хорошо» — народные песни, хор Александрова. «Плохо» — симфоническая музыка.

Книги. Все с дарственными надписями. «Девушка и смерть» Горького. Прочла знаменитое: «Это почище «Фауста» Гете». Ниже под афоризмом вождя запись, никому неведомая: «С етим полностью согласен. Климент Ворошилов».

Она сталинистка, но с некоторым эстетическим вкусом. Стало не по себе от духовного убожества кумиров. Утешилась: «Когда они могли развивать свои вкусы? Вся жизнь в революции, в борьбе».

Я прокомментировал ее рассказ каламбуром: «Недоучившийся Бог ослов». Обиделась.

*

В 1965 году я поехал в Москву, к Красину. Он сообщил, что арестованы какие-то писатели, которые публиковались за границей под псевдонимами. Одного из них звать Синявский, другой — Даниэль. Красин знал содержание одного из произведений Даниэля и пересказал мне.

Я попытался достать книги арестованных. Стал расспрашивать у всех знакомых москвичей. Один из них обещал достать — он учился у Синявского, слушал его лекции. Я спросил его мнение о лекциях.

— Очень интересно было.

Тут же позвонил по телефону:

— Принеси мне что-нибудь Синявского.

Я ошалел от его наглости:

— Куда ты звонил?

— В обком комсомола. Там приятель работает.

Достать все же ничего не удалось, даже в обкоме.

По Киеву разнесся слух об арестах среди украинской

интеллигенции.

4 августа 1965 г. в кинотеатре «Украина» демонстрировали кинофильм режиссера Параджанова «Тени забытых предков» (по одноименной повести Михаила Коцюбинского). От имени киевлян создателей фильма приветствовал Иван Дзюба.

После нескольких слов приветствия Дзюба повернулся в зал к зрителям и сообщил об аресте двадцати деятелей культуры. Дзюба заявил, что надвигается 37-й год.

К Дзюбе подбежал директор кинотеатра и стал вырывать микрофон. На помощь Дзюбе пришел Параджанов:

— Не мешайте ему говорить!

Когда стало ясно, что микрофон почему-то не работает, в зале стали выступать молодые люди, поддерживая Дзюбу.

Я очень жалел, что не присутствовал там, но многие знакомые, люди разных взглядов, рассказали мне об этом событии примерно одно и то же.

В марте 66-го мы узнали, что состоялся суд над студентом Киевского медицинского института Гевричем Я. В.