На карнавале истории

Генерал Шейна попытался совершить военный переворот против ЦК партии, но офицеры и солдаты не поддержали его, и он вынужден был бежать… в США. Не в СССР, т. к. он понимал, что битая карта не заинтересует Брежнева и он может продать его Дубчеку.

О Шейне мы прочли в случайно попавшейся чехословацкой газете.

О всех новостях Пражской весны по утрам я рассказывал в лаборатории. Все с интересом следили за событиями.

Утром, когда я узнал о Шейне, я поздравил всех с победой Дубчека:

— Шейна забил кол в могилу Новотного, он доказал, что сталинисты продают коммунизм на каждом шагу. Новотному не быть президентом.

И дальнейшие события подтвердили это. Застрелился связанный с Шейной зам. министра обороны. Новотный потерял всякую власть вначале фактически, затем юридически.

Но радостное ощущение весны омрачалось слухами о процессе над Галансковым, Гинзбургом, Лашковой и Добровольским. Мы получили письмо Ларисы Богораз и Павла Литвинова «К мировой общественности». В этом письме была описана противозаконность, сфабрикованность процесса.

Одновременно до нас дошли слухи, что провокатором оказался один наш старый товарищ, знакомый по Киеву, Павел Радзиевский. Я знал его неплохо и не поверил слухам. Решил поточнее разузнать о процессе и, в частности, о нем.

В Москве сразу поехал к Красину. Тот был взволнован и чехословацкими событиями, и судом.

Красин дал почитать чехословацкие газеты: об отмене предварительной цензуры, о повышении роли профсоюзов, о рабочих советах и т. д.

Красин, который еле выносил даже мой марксизм, задумчиво прокомментировал статьи:

— Что ж, Дубчеку, кажется, удастся доказать, что коммунизм может существовать на практике.

Дал он мне почитать несколько самиздатских статей и книг.

Я с жадностью прочел «Фантастические повести» Андрея Синявского. Вспомнились газетные статьи, посвященные его произведениям. Поразила наглость лжи судей и «общественных» обвинителей — писателя Васильева (бывший гебист) и критика Зои Кедриной, а также многочисленных журналистов.

Основной метод обвинения — приписывать авторам слова отрицательных сатирических героев.

Например, в «Графоманах» герой, снедаемый завистью к таланту, страдающий манией преследования, злобно отзывается о Чехове. Эту злобность на суде приписали самому Синявскому. Были еще более абсурдные «обвинения».

Удалось прочесть «Искупление» Даниэля. Основная мысль «Искупления» оказалась очень близкой: вина, грех лежит не только на палачах и стукачах, но и на не участвующих и даже на невинных жертвах. И вторая мысль-символ: отставник, кагебист хранит свой мундир — еще позовут, еще пригодится.

И третья: хрущевцы, либералы-то как раз и не видят своей вины, они взваливают вину на других, даже виновных в той же мере, что и они сами, — пользуясь слухами, догадками и т. д.

Была еще одна книга из трех частей: «Откровение Виктора Вельского».

Автор утверждает, что поскольку Христос — идеальный человек, то Его история есть история каждого человека. У каждого есть своя благая весть и своя Голгофа.

Он, Вельский, воспитывался в семье профессора средневекового искусства. Поступил при Сталине на философский факультет. Там он вынужден был стать стукачом, доносил на невинных людей («Вельскому» удалось нарисовать тонкую психологическую картину условий, порождающих стукачей). До стукачества он был переполнен страхом, комплексами неполноценности. Став стукачом, почувствовал себя сильным, удачливым — никаких угрызений совести, наоборот, чувство освобождения от груза интеллигентских табу — «все дозволено»…

После смерти Сталина у Вельского появились угрызения совести, чувство вины. Он ищет выхода. Нашел — бежать в мир свободы. Притворяется преданным, идейным журналистом, попадает в мир свободы, и… благая весть — бегство на Запад — оказывается неподходящей. Это «не наша» свобода, нужно жить в свободной России. Он возвращается из Западного Берлина в Москву. Родная мать, чтобы устроить младшего сына в Москве, решает забрать у Виктора квартиру, а для этого сажает его в сумасшедший дом.

Весь этот «Апокалипсис» — стилистически и логически развивающееся безумие, фразы становятся бессвязными, мысли путаются. Художественные достоинства книги невелики, зато психологический анализ страха интеллигента, а затем стукача, кающегося беглеца и, наконец, сходящего с ума — очень глубок и страшен в своей достоверности.

Жена Красина сказала мне, что она знает автора, — он вышел из сумасшедшего дома и вылечился от «психологии», стал самодовольным фатом и хамом.

Начитавшись самиздата, я попросил рассказать историю Радзиевского.

Красин сообщил, что Радзиевский вышел через 3 месяца отсидки в Лефортовской тюрьме и стал расхваливать КГБ и ругать подельников. Именно благодаря Радзиевскому попался Добровольский, а затем Гинзбург, Галансков и Лашкова. Он привел несколько показаний Радзиевского о товарищах. Все доказательства провокаторства Радзиевского меня не убедили: уж больно много логических аргументов и мало фактов, да и Павла я все же достаточно знал, чтобы не поверить так быстро.