Конечно, легко обнаружить какой-либо факт, даже общественного значения, но разобраться в нем, найти в нем, так сказать, причину всех причин и сделать на этот счет выводы – все это уже дело большого опыта и знаний. Настроение народных масс с начала войны можно было уподобить громадному метеору с чрезвычайно высокой температурой, упавшему на землю. Вследствие отсутствия новой поступающей тепловой энергии температура метеора начинает падать, и последний через некоторый срок превращается в холодный камень.
Так и наш народ, вспыхнув в начале войны горячим огнем любви к Родине, он с течением времени, очевидно, в силу какого-либо психологического закона, начал постепенно утрачивать в себе это высокое чувство. В этот серьезный момент жизни государства священной задачей всей интеллигенции являлось поддержать в народе этот огонь. Но, увы, у нас этими качествами интеллигенция не обладала. Вместе того чтобы показать собою пример жертвенности на алтарь родины, она первая начинает охлаждаться в борьбе против смертельного врага. Немцы говорят, что во Франко-прусскую войну французов разбил немецкий сельский учитель.[157]
И действительно, надо только проследить в литературе, с какой настойчивостью и системой эти учителя проповедовали в народе идею о необходимости для Германии войны с Францией.Таких сельских учителей у нас не было. Они были, но вместо любви к Родине они внедряли в народную толщу космополитизм и классовую рознь. И теперь в самый ответственный момент государства народ остался один на распутье. Он оказался огромным метеором, постепенно охлаждавшимся к своей судьбе.
Патриотизм, этот фундамент благополучия всякой страны в русской передовой интеллигенции, за малым исключением, сознательно игнорировался. Беря на себя смелость давать столь резкую критику русской общественности я, во имя справедливости, должен оговориться и сделать одно большое исключение. Неоценимые услуги были оказаны армии рядом крупных общественных организаций, во главе которых стояли лучшие сыны нашей Родины. Я не смею обойти молчанием беззаветную жертвенность собою русской учащейся молодежи, начиная со студентов. «Великая война, – часто приходится слышать, – это война прапорщиков». И сколько было правды в этой короткой фразе! Ненасытная жертвами война каждый день уносила в могилу сотнями, а может быть, и тысячами вчерашних студентов, гимназистов и реалистов. Но, к сожалению, события требовали не исключений, а самопожертвенности от всех. У нас этого не нашлось. Наряду с героизмом в русской и передовой среде стали выявляться несостоятельность духа и невыдержка характера. Получился старый русский исторический сфинкс, где одни умирали на фронте, другие прятались в тылу, а третьи находили себе забвение в вакханальной свистопляске. Было еще одно зло, правда, в ограниченном размере, но все же заметное и часто отражавшееся на благополучии фронта, – это начавшаяся тяга части офицерства, и даже кадрового, с фронта в тыл.
Все причины этого явления трудно учесть, но главные из них были следующие: офицеры, служившие на фронте, имели слишком мало привилегий перед офицерами, находящимися в тылу. Затем немалой причиной были несправедливости в награждении за боевые отличия и отчасти наши неудачи на фронте, объясняемые бездарностью нашего командования. Кроме того, оказывались и такие офицеры, которые под теми или иными предлогами стремились в тыл ради шкурных интересов. Сурово карающий в таком случае закон легко ими обходился. Я знаю случаи, когда некоторым должен был грозить расстрел, а они устраивались в тылу на спокойные места. Замечательно, что целый ряд преступлений против совести и закона не карались презрением общественности. Устроиться в тылу считалось самым обычным явлением наподобие подыскания себе какого-либо труда. Также были в порядке вещей ходатайства высокопоставленных лиц перед власть имущими или за родного человечка, или за близко знакомого, чтобы их избавить от опасного фронта. Собственно говоря, психика в этом случае и верхов и низов отличалась весьма малым.
На перроне одной большой железнодорожной станции, в ожидании поезда, провели мимо меня под конвоем дезертира, пойманного где-то вблизи станции в камышах. Интересным было то, что на крестьян и рабочих, сидевших на кульках, эта картина, вопреки моим расчетам, произвела обратное впечатление. Вместо презрения к преступнику я на их лицах прочитал какое-то сочувствие, а не то что соболезнование. А одна сердобольная старушка нараспев заметила:
– Поймали, бездушные, касатика, и теперь будут судить его судом военным.
– Да он же дезертир! – в нервном тоне сказал я ей.
– Что ж с того, и дезертиру хочется жить, – опять запела старушка, печально закивав.