На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

– Так точно, ваше благородие, за этим я и пришел к вам. Ежели дозволите, то я сейчас же отправлюсь. Возьму с собою этого турка и кашевара Вартанова. Армяшка больно хитер, а важнее всего, что по-турецки говорит. Он-то и разузнал от турка обо всем.

– Так что же, Жадаев, валяй на Палантекен. Возьми с собой Вартанова и гололобого. Действуй осмотрительно и на хуторах через Вартанова предупреди, что ежели с вами что случится, то у них не останется камня на камне.

– Понимаю, ваше благородие.

– Бог в помощь, Жадаев.

– Счастливо оставаться, ваше благородие.

Жадаев по уставу повернулся кругом и вышел.

Ночью я несколько раз просыпался. Меня беспокоила мысль о том, как управится Жадаев с нелегкой задачей. Последняя была сопряжена помимо трудностей и с риском, так как в горах еще пошаливали курды. Я немало был удивлен, когда около десяти часов утра, во время строевых занятий, ко мне подъехало три всадника. Это были унтер-офицер Жадаев, кашевар Вартанов и турок. Последний для меньшей подозрительности был одет в наш полушубок, а вместо фески на его голове сидела серая солдатская папаха. Люди и кони были забрызганы грязью, вид у них был очень усталый.

– Ну, как дела, Жадаев? – спросил я. На суровом лице солдата на момент появилась полуулыбка.

– Сена и ячменя вдоволь, но надо торопиться, ваше благородие, пока не поздно. Боюсь, нестроевая рота, разведчики и батарейцы (артиллеристы) могут сегодня же разузнать.

– Цымбаленко, – крикнул я, – соберите мне в помещение первого взвода всех конюхов и ездовых!

Через несколько минут я с офицерами вошел в первый взвод, где между собравшимися был и Жадаев.

– Вот что, молодцы, через час после получки обеда забирай коней и вместе с тем не забудьте взять полотнищ и веревок, и отправляйтесь все за сеном. Вас поведет подпоручик Кузнецов. В каком направлении двигаться и где сено, – обратился я к подпоручику Кузнецову, – вам об этом доложит унтер-офицер Жадаев.

Во взгляде серых глаз Жадаева я заметил какое-то несогласие с моими распоряжениями.

– Разрешите доложить, ваше благородие, что ежели мы днем отправимся по сено, то наша затея будет видна, и за нами поплетутся все. Совсем другое, ежели мы выступим с вечера, а к рассвету вернемся. Когда такие маневры мы совершим в несколько ночей, то мы сможем сделать себе запас почти на месяц.

Унтер-офицер был прав, и мне, признаться, сделалось неловко, что мое приказание было основано на неправильных соображениях. Не было никаких сомнений, что днем за нами последовали бы со всей Эрзерумской долины целые ватаги искателей сена, мы в лучшем случае смогли бы вывести его всего лишь один раз.

Лишь только спустились сумерки, команда конюхов и коноводов под командой подпоручика Кузнецова при полусотне лошадей отправилась на добычу. Для отвода глаз подпоручик пошел не напрямки, а через мост по шоссе, и только не доходя села Гяз свернул круто вправо на Палантекен.

Перед рассветом я услышал конный топот и говор проходящих под окном людей. Для меня сделалось ясным, что это были мои пулеметчики, вернувшиеся с гор. Через несколько минут я был во дворе.

Охота за сеном оказалась больше чем удачной. На каждом коне висело по два тюка прекрасного ароматного сена, а кроме того, было привезено и несколько пудов ячменя. Подобные сенные походы были совершены и в следующую, и в третью ночь, и только на четвертые сутки наш план был раскрыт. Со всех окружающих сел в сторону хуторов Палантекена потянулись вереницы конных команд.

– Пусть берут, если что найдут, а мы с месяц можем и в ус не дуть, – говорил мне без улыбки, но с тоном нескрываемого удовольствия унтер-офицер Жадаев.

* * *

Безвозвратное время уходило вперед. Прошла Масленица без блинов. В маленькой полковой церкви, устроенной в одном небольшом домике,[192] роты поочередно говели.

Любил я под вечер пройтись по шоссе в сторону Эрзерума. В этих прогулках мой взор привлекали снеговые верхи Палантекена. Меня влекло к ним: недавняя боевая слава на них родного полка, но иногда хотелось заглянуть из-за них, где шли пути на родину, на дорогой Кавказ.

– Сколько ты ни веселись, ни притворяйся жизнерадостным, а сердце твое часто хочет сыграть марш «Тоска по родине», – вспомнил я слова, как-то раз сказанные подпоручиком Кондахчиани.

Нередко с минарета стоявшей у шоссе мечети доносилась однообразная мелодия муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.

– Завыл опять, старый хрыч, – послышались грубые голоса солдат, занимавшихся вблизи дороги уборкой и чисткой лошадей. Непонятна восточная песня русскому человеку. Ее монотонность, отсутствие в ней музыкальной образности создают в непонимающем человеке впечатление какой-то ноющей тоски. Но приучив ухо к восточным мотивам, схватив их музыкальный стиль, постепенно приходишь к заключению, что песня востока полна глубокой чувствительности и большого душевного размаха.