На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

Ко мне в команду попали прапорщики Руделев, Виницкий, Ахвледиани 1-й и Ахвледиани 2-й. Последние, несмотря на одну и ту же фамилию, не были ни в родстве, ни в свойстве и по внешности, и по характеру, и по степени образования очень разнились между собой.

Первый – высокий, стройный блондин, еще не сформировавшийся мужчина. Он из бывших кадетов, сын бывшего командира Кубинского полка. Несмотря на кратковременную военную школу, подавал надежду в будущем быть хорошим офицером.

Второй – среднего роста, широкоплечий, мускулистый, с лицом типичного кавказца. С заломленной папахой на затылке, в высоких ноговицах, с кавказской шашкой – он напоминал, если бы только не его погоны, какого-то абрека с Дагестана или с Чечни. Он был призван из запаса, а его образовательный ценз и познания военной службы оказались больше чем скромными. В довершение его характеристики хочу отметить, что он неважно говорил по-русски, что служило не раз причиной к его недоразумению как с офицерами, так и с солдатами.

В шутку офицеры прапорщика Ахвледиани 1-го называли Ахвледиани мектебли, а Ахвледиани 2-го алайли. Под первым названием у турок понималось представление части их офицерства, получившего образование в кадетских корпусах и в Константинопольской военной школе, так сказать, людей, считавшихся на лучшем счету. Они причислялись к привилегированному сословию, а по службе им обеспечивалась хорошая карьера. Алайли (то есть полковые, от алай – полк) были офицеры, произведенные из сверхсрочно служащих чинов. Эта категория офицеров, хотя официально и составляла одну касту с мектебли, но в жизни они считались как бы материалом второго сорта. По образованию и умственному развитию они стояли ниже первых. Они были мало облюблены в лучшем обществе, а их служебная карьера ограничивалась одним обер-офицерским чином, наподобие нашего штабс-капитана. В Ахвледиани алайли, в этом скромном и застенчивом грузине, нашлось то, что на первый взгляд нельзя было заметить. В его мускулистой и гибкой фигуре, в его мягких тигровых шагах было что-то сильное, мужественное. В нем сидел инстинкт солдата, бойца – первое и необходимое условие для каждого, хотя бы и маленького начальника. Он горел рвением к службе, и могу сказать, что пулемет как машину и управление им он знал лучше других моих младших офицеров.

С конфузливой улыбкой, с большим терпением он выслушивал подчас не лишенные грубости остроты сотоварищей по адресу тех или иных его ошибок. Так, над ним смеялись, что во время заданной мной на занятиях задачи снять кроки занимаемой позиции, он якобы пользовался для ориентировки часовой стрелкой часов, что вместо перспективной съемки он представил мне рисунок, изображавший собой сильное морское волнение.

Да, в прапорщике Ахвледиани 2-м, если можно так выразиться, этих тонкостей военной науки не хватало. Он не мог представить кроки занимаемой позиции, но отлично знал, где нужно поставить пулеметный взвод и как его двигать вперед. Он быстро схватывал обстановку, а его глазомер не уступал работе опытного дальномерщика.

В правильности своих предположений о его прекрасных боевых качествах я вскоре убедился.

В Вербное воскресенье я получил от командира полка предписание отправиться в Тифлис с целью закупки для полка продуктов ко дню Святой Пасхи. Это путешествие с предстоявшими хлопотами меня не радовало, так как во мне всегда отсутствовали какие-либо хозяйственные способности.

Ночью этого же дня я отправился на санитарной двуколке в путь с таким расчетом, чтобы к 10 часам утра быть в Гасан-Кале, куда еще днем был послан ординарец с лошадьми. Свой дальнейший путь от Гасан-Калы я предполагал проделать верхом с расчетом быть к рассвету следующего дня в Сарыкамыше. Я завернулся в неразлучную бурку и прилег в кузове двуколки, наполовину набитой соломой. Под тряску мягких рессор и понуканье лошадей возницей Евсеенко я погрузился в сон. На момент я пробудился, когда мой экипаж загромыхал по ухабам Эрзерумских улиц. Я чувствовал, как двуколка сворачивала то вправо, то влево, из улицы в улицу. Затем я услышал глухой и сильный стук колес и лошадиных подков, и понял, что мы проходили Карсские ворота. Дальше двуколка пошла рысцой по шоссе, и я вновь заснул. Проснулся я от утреннего холодка. Моя двуколка стояла, а лошади с отпущенными подпругами ели овес.

– Ты чего вздумал теперь кормить коней, Евсеенко! – крикнул я.

– Придется нам подождать, пока туман разойдется, ваше благородие, а за то время я задал коням корма, – ответил мне мой возница.

– Да почему тебе на ум взбрело ждать, пока рассеется туман?! Кончай кормить и валяй дальше в путь.

– Да мы, кажись, ваше благородие, сбились с дороги. Дорога чего-то стала узка и не похожа на нашу.

Эти слова заставили меня вылезти из повозки. Не сказал бы, что я был в этот момент особенно в духе. По адресу Евсеенко понеслось несколько далеко не лестных фраз. Однако солдата нельзя было винить, так как и я, и он первый раз проходили эту местность, и в тумане очень легко было сбиться с Карсского шоссе.