На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

Тогда я решил держать направление опять на юг, к селам Худ и Агрек. Вскоре в верстах двух от нас была замечена большая партия курдов, которую мы разогнали несколькими орудийными выстрелами. Через час показалось в долине село Худ, а на запад от него за большим массивом должен был находиться Агрек. Я решил разделить отряд, причем большей его части под командой капитана Юдина приказал двигаться на Агрек, сам же с частью пулеметов и с полуротой встал на высотах между селами. Худ оказался почти брошенным. Через полчаса он был в огне. С Агреком дело обстояло сложнее. Там курды оказали упорное сопротивление. В село войти не было никакой возможности, ибо огонь велся с окружавших высот. Капитан Юдин решил перейти в наступление на высоты, отбросить курдов, а затем ворваться в село, что ему удалась сделать после упорной борьбы.

Мне еще до войны кто-то говорил, что курды хорошо дерутся у своих сел. У Агрека в этом мне пришлось убедиться. Ротам приходилось брать с боем каждую саклю. Только часа через три из-за массива показались клубы дыма. К полудню капитан Юдин вернулся. В числе пленных оказалась раненая молодая курдинка. Она убила и ранила нескольких солдат, и только тогда ее удалось захватить, когда она получила от поручика Алабовского пулевую рану в руку. Я задал ей через переводчика вопрос: почему она так была жестока с нашими солдатами и не сразу сдалась?

Она встрепенулась, подобно пойманной птице, а затем, измерив меня несколько раз хищными глазами, на гортанном языке что-то быстро проговорила. Переводчик перевел ее слова:

– Если бы я сейчас могла, то и тебя бы убила так же, как и первых. Ненавижу всех вас.

К вечеру я вернулся на позицию стрелкового полка. Там меня ждал мой командир полка, которому я доложил о действиях моего отряда. Это было последнее мое участие в бою на турецком фронте.

На следующий день я с отрядом вернулся в свой полк. По доходившим до нас сведениям, курды больше не беспокоили стрелков.

* * *

Я пользовался всевозможными случаями, чтобы на время удалиться из бивуака, где дышать с каждым днем становилось тяжелее от увеличивавшейся удушливой атмосферы. Любимой отлучкой были мои поездки на покос, на высоты Кашиш-Дага.

Там я забывал все муки и волнения исстрадавшейся души. Я там дышал чистым горным воздухом, а не смрадом разлагающегося трупа. Там мои пулеметчики снимали с себя фальшивые маски и становились прежними хорошими русскими людьми. Они не спорили ни со мной, ни между собой, кому встать на работу, а кому отдыхать. Они обсуждали солдатские вопросы просто, разумно, не нуждаясь в этом случае ни в каких заседаниях, прениях, резолюциях и т. п. Они вовсе не испытывали над собой буржуазного гнета. Наоборот, с этим представителем старорежимного строя они делили и кров, и пищу, и часы досуга. Они пели песни косарей, песни широких и привольных полей, откуда они пришли сюда, чтобы выполнить долг перед Родиной. Какое доставляло мне удовольствие наблюдать над ними, когда они перед выходом на косьбу подбивали и точили косы. Они были очень дружны между собой, иногда грубы, а большей частью добры и наивны, как дети. Но вот именно эти качества не нравились грядущим повелителям русского народа. Им нужно было разбудить в нем низменные инстинкты. Они хотели в его лице оживотворить дух сатаны с помощью его сеять по целому свету вместо веры – безверие, вместо надежды – отчаяние, а вместо любви – ненависть и месть.

К чему же все это? В чем же, наконец, лежит тайна этой дьявольской мистерии? А в том, чтобы уничтожить, пресечь каленым железом то, что может способствовать сохранению русского самосознания. Вселить в русского человека – зверя, убить в нем его «я», а дальше использовать его для своих целей. Таковы были часто мои мысли за завтрашнюю судьбу России. Когда я расставался с косарями, то они спрашивали меня, когда я вернусь к ним.

– Возвращайтесь к нам поскорее, ежели наши харчи вам не приелись. Будем ждать вас с молоком. Турок обещался его доставлять из Сары-Кая, – так расставался угнетенный класс с представителем буржуазии.

Когда же я возвращался к бивуаку, испытывал чувство, похожее на то, когда идешь к врачу рвать зуб. Однажды, подъезжая к своей палатке, я увидел, что в непосредственной ее близи был разбит, как мне сначала показалось, большой табель-дот. Он не был пока еще готов, и люди весь его большей корпус со всех сторон старались натянуть при помощи веревок на вбитые кругом колья. Всем распоряжался какой-то толстенький господин без пиджака, все время вытиравший платком большую потную лысину.

– Так, так, товарищи, – покрикивал он. – Подтяните еще тот край. Ну, вот и все. А будет ли к вечеру музыка?

– Только что из Эрзинджана передали по телефону, что музыка сегодня не может прибыть. Она играет или у кафе, или на каком-то собрании, – ответили ему.

– Жаль, товарищи. Ну что же, обойдемся и без музыки. Итак, передайте всем, что спектакль начнется в четыре часа, а теперь можете разойтись, – закончил повелительно толстяк.