На краю государевой земли

— Иди, пиши статейный! — грубо бросил князь Никита под конец потока брани, который вылил на него.

Федька вышел из съезжей избы и тут, подле крыльца, столкнулся с Тухачевским.

Яков пожал ему руку:

— Привет, Федор!

Федька, с распаренной красной физиономией, что-то пробурчал в ответ, не глядя на него.

И Яков догадался, что произошло у воеводы. Сделав вид, что ничего не заметил, он заговорил о своем посольстве к Алтын-хану, которое сорвалось из-за князя Татева, как бы говоря этим, что и ему насолили воеводы тоже.

Федька уже слышал, что в его отсутствие из Москвы пришла грамота с наказом отправить Тухачевского в «мугалы», к Алтын-хану, для приведения его под государеву руку, по челобитью Алтын-ханова посланника Байгул-бакши. Но после того как в мае вернулся из «мугал» Карякин с посланником хана Сулемкечи, который шертовал за хана тут, в Томске, князь Иван своей воеводской властью решил, что этого достаточно. И как только из Москвы пришла грамота о посольстве Тухачевского, он сразу же отписал ответ, что в том-де уже нет нужды. А вот прибыл новый воевода, князь Никита, и все поворачивает по своему и таскает его, Якова, что ни день, к себе в воеводскую.

— Ну, мне туда, — кивнул головой Яков на дверь в съезжую, когда Федька немного успокоился, и с лица у него сползла краска. Он хлопнул его по плечу: «Не отчаивайся!» — поднялся на крыльцо и скрылся за дверью.

Дома Федьку встретил вопрошающим взглядом отец. А мать, заметив его затравленный вид, засуетилась подле печки, живо поставила на стол перед ним немудреный ужин. За стол к нему подсел и отец. Он посопел, не глядя на него, встал из-за стола, полез за печку, достал жбан с бражкой, налил ему и себе. К ним подсел и Гришка, заскочивший со двора, где он потел над самострелами. Время перевалило за половину сентября, наступило бабье лето, и подошла самая пора идти на «сохатого». И когда Федька, только-только вернувшись, тут же собрался зверовать и обещал взять с собой Гришку, то он вызвался поделать самострелы. Ну а кто лучше Гришки-то может что-либо смастерить… У Федьки же была своя «солянка», на которой он добывал по осени двух или трех «сохатых». На «солянке» была «сидьба», да к тому же он на зверовых тропах, на подходе к «солянке», ставил самострелы. Вот эти-то самострелы сейчас и готовил Гришка. Лук он делал мощным, под тетиву пустил те же лосиные жилы, из добытых в прошлом зверей, и долго полировал тяжелую деревянную стрелу, чтобы она смогла насквозь прошить зверя. Тогда он уже не уйдет далеко. Гришка даже сам невольно поежился оттого, какой мощной убойной силы получился у него лук, с железным, «лопаточкой», наконечником стрелы.

Иван налил бражки и младшему сыну. Они выпили.

— Ох, какая же она, стерва, крепкая-то! — пробормотал Иван, подтер усы. — Перестояла…

Он помолчал, ожидая, что Федька, может быть, расскажет сам все: и о походе, и о разговоре у воеводы. Он догадывался, что Федька сплоховал в походе, и сплоховал по-большому, так что князь Никита даже позеленел, когда Андрюшка принес ему весть, что Пущин возвращается из телеутской земли. Тут как не крути, а провал был полный, да еще с расходом казенных денег, с которыми здесь и так туго. Воеводу понять можно: ему теперь выкручиваться перед Москвой.

Федька, выпив, оттаял сердцем от воеводских матюгов, которые князь Никита натолкал ему полный рот. К нему подошел Гринька. Он приласкал его, рассказал отцу как все было в походе. Теперь перед родными он ничего не утаил. Утаил он только то, как расправился с толмачом. Отец выслушал его, вздохнул, сочувственно похлопал по плечу. Это было верным признаком, что он на его стороне и хорошо его понимает: воеводе легко кричать здесь, в съезжей…

— Утёк?! — удивился отец, когда Федька сказал, что мундусец сбежал к своим, к телеутам. — Не может быть! Такой мужик! Я его прибрал в службу! Так он звал меня все время воеводой… С растяжкой так: «Воевода-а!»… Уж очень уважал! А про тебя говорил: «Кароший воевода-а растет!»

Федька открыл рот и уставился на отца. Только теперь он понял все, что-то шамкнул и быстро захлопнул рот, чтобы не выдать себя.

А Дарья сидела и слушала мужиков, терпеливо ожидала, когда они выговорятся. У нее для Федьки тоже было нерадостное известие.

— Матренка померла, — тихо промолвила она, когда за столом, наконец-то, наступила тишина.

— Как так?! — встрепенулся Федька; это известие легонько кольнуло его в сердце; все-таки Матренка была не совсем безразлична ему и от двух лет жизни с ней просто так не отмахнешься… И вот, оказывается, ее теперь нет. Только что была, молодая, сильная, здоровая баба… И он крепко прижал к себе Гриньку, которого два года нянчила Матренка, и тот привязался к ней.

— Чокнутый угробил ее! — отрывисто бросил Иван и рассказал, как все было.