На краю государевой земли

Как-то в посылке за ясаком к саянцам трое служилых и толмач пали от рук тубинцев. Воевода Красноярского острога, к тому времени уже Архип Акинфов, послал туда атамана Дементия Злобина с казаками. Атаман предложил через посланника тубинскому князьку Кояну, чтобы он отстал от воровства, пришел в острог и принес бы свои вины. Но никуда не пошел Коян. И когда Злобин вызвал его на переговоры, в чистом поле вместо переговоров произошла стычка между двумя отрядами. Лучшие люди Кояна на той стычке попали в плен, а среди них оказался и сын князька. И тех пленных привели в острог. Но им каким-то образом удалось бежать из него. Однако за стенами острога им не повезло: их словили качинцы и передали обратно воеводе. И Акинфов, не долго думая, велел их повесить. Дело было зимой. А уже летом под острог пришли с тубинцами и киргизы, чтобы отомстить за смерть своих соплеменников. Они отогнали у качинцев лошадей и скот и увели с собой тех, кого успели захватить по улусам. В ответ на это все тот же атаман Злобин с отрядом служилых пришел в киргизскую землицу, погромил улусы князька Икинея, заводчика нападения, и захватил в плен его лучших людей. Попала к нему в руки и жена князька и его сын Атаяк. И атаман привел их в острог заложниками.

В то же время из Томска ходил в Корюковскую волость, порубежную с киргизами, еще по заданию князя Пронского, наш старый знакомый Васька Верхотурец. И Васька посылал оттуда тамошнего князька Иштеняка в киргизскую землю: проведать, нет ли какого злого умысла у киргиз насчет государевых острогов и ясачных. Но Васька провалил задание Пронского. Он просидел в улусе Иштеняка вхолостую. Это было как раз тогда, когда киргизы собрались идти под Красноярский острог. А чтобы это не дошло до Томска, они силой увели с собой в набег и Иштеняка. И тот вернулся к Ваське, когда все уже было позади.

Вот с тех пор-то и началась вражда между киргизами и служилыми Красноярского острога. А надо бы отметить, что сначала гарнизон острога был большим, и чтобы обеспечить его хлебом, приходилось возить его из Томска по рекам через Маковский волок, да еще по первому водяному пути, «не упустя воды». Это требовало немалых усилий, времени и много людей. Что стоило преодолеть хотя бы один только Казачинский порог. Этот порог проходили за неделю, не меньше, суда прежде легчали, а уже затем таскали запасы берегом. И служилые в Красноярском остроге зачастую оставались без хлеба и голодали, так как у пашенных крестьян, которых все же успели завести под острогом, хлеб палили кочевники, чуть ли не каждый год в набегах. У Енисейских воевод и служилых, да и у промышленных людишек, проходивших через Енисейск, был свой резон избавиться от Качинского острога, поскольку тот перенял у них немалую часть соболиной казны, что выходило им в убыток. И в Москву пошли челобитные из острога, а к ним еще и от воевод из Енисейска, чтобы свести тот острог совсем или оставить там зимовье человек на сорок: для сбора ясака.

Из Москвы дали на это добро. И половину служилых вместе с попом, дьяконом и церковным строением перевели в Енисейск. И тут сразу же объявилась иная беда: теми служилыми, что остались, невозможно было оборонить ни пашенных крестьян, ни ясачных, ни доставить хлеб из Енисейска, так как в этом случае не оставалось никого на защиту самого острога. Но опаснее всего было то, что кочевники, проведав об ослаблении острога, пошли в набеги на ясачные волости. И князь Петр Пронский немедля отписал об этом в Москву, поспешившую неосмотрительно откликнуться на жалобы енисейских и качинских служилых, преследовавших свои, далеко не бескорыстные цели.

Вскоре в Москве тоже поняли, что не одним только размером ясака ценится положение Красноярского острога, и стали спешно исправлять ошибку. Во вновь оживший острог тут же вернули обратно служилых, и туда же был направлен первый из Москвы новый воевода Никита Карамышев, прибытие которого в Нарым ожидали в начале июня.

Перед ним была женщина с развившимися формами. Глаза, и те, казалось, изменились, стали холодными и строгими. Да, это была уже не та девица, угловатая и впечатлительная, какой запомнилась ему и какой он был увлечен в свое время. В ней что-то появилось, и это что-то портило ее… «Обабилась!» — с печалью подумал он.

Эта женщина, сейчас стоявшая перед ним, уже не волновала его, да вряд ли взволновала бы вообще. Сытая и спокойная жизнь за небезбедным удачливым московским дворянином, приехавшим сюда на воеводство, что-то сделала с ней, что-то отняла у нее…

«Все, теперь можно идти и в мугалы!» — с иронией подумал он.

Говорить, к сожалению, было не о чем. Он спросил ее что-то об ее отце. Она ответила и вопросительно посмотрела на него.

— А я вот тут… — замялся он и дернул рукой, как будто хотел показать на что-то вокруг. — Давно уже…

— Я знаю, — ответила она и снова замолчала.

— Ну ладно, я пойду, — сказал он, заметив, что казаки и бабы, проходившие мимо, глазеют на них.

— До свидания, — промолвила она, не трогаясь с места, но и было заметно, что с облегчением прерывает эту встречу.