На краю государевой земли

За вечером и ночь приходит быстро в степь. Вот только что струился свет, казалось, вечен он. Но нет, уже темно, и хоть глаза коли.

Вот в эту пору, сидя у костра, и вечеряют казаки. А с берега летят ночные мотыльки, и на огонь, на свет, к нему, что тянет. Не ведают они, что он еще и жжет и смерть несет в себе.

Вон там, вдали, блеснул всполох. Беззвучно озаряется вся степь. И жуть как будто опустилась вслед за тем на всю округу… И ждешь чего-то странного. Ночная степь гудит порой, когда молчать, по-видимому, ей невмоготу уже. А утром? Утром снова ей первый луч, и все кругом становится открытым и просится назойливо в глаза, как нагота у древних дев, привычная для всех: их щит, и дар, их сила, и несчастье.

Ночь. Темно и тихо над рекой. В дозоры казаки разошлись парами. Кондрашка Разиня, придя в дозор к протоке, зевнул, пробормотал: «Сперва я, а потом ты», — уткнулся головой в теплый песок и сразу захрапел. А его напарник, Ванька Москвитин, уселся сторожем и поначалу стал было ко всему прислушиваться. Но вскоре он заклевал носом, борясь привычно с дремотой. Да вот силенки было явно мало у него, против нее… А время-то в дозоре тянется и тянется, до ужаса как медленно… Он тряхнул головой, когда неподалеку капризно заскрипел о чем-то козодой. Он пропустил мимо ушей его знакомый крик… Но вдруг он встрепенулся!.. Там, за протокой, как будто кто-то проскакал на коне: шел ощупью, и глухо отдалась на это темнота. И сразу же вспорхнули с шумом потревоженные какие-то ночные пташки. И уже звонко, пронзительно и зло, прокричал все тот же козодой.

Ванька толкнул в бок Разиню, и тот, спросонья, что-то забурчал. Но он прихлопнул ему ладошкой рот и зашипел на ухо: «Тихо, тихо… Там кто-то есть»… Разиня пожевал губами, закрыл рот, оттолкнул его руку. Раздвинув пошире кусты, он высунул голову наружу из их засады и прислушался.

Вот где-то тут, совсем рядом, закачался и слабо зашумел под ветром тальничок… Затем раздался громкий всплеск какой-то крупной рыбы… Издали, приглушенный расстоянием, донесся протяжный волчий вой…

И снова на том берегу простучали копыта коней, но теперь ночные всадники ехали шагом.

Разиня все понял и убежал к стану. Обратно он вернулся с Пущиным и десятниками.

— Тихо, — велел всем Федька и прислушался, наклонив одно ухо к воде.

Все замерли, затаили дыхание, стали слушать… Но кругом было тихо: ни шороха, ни всплеска…

Казакам быстро надоела эта затайка, и они зашевелились. Федька тоже бросил это занятие и заворчал на дозорных: «Лунатить надо меньше!»

Но тут вновь из-за протоки донесся все тот же стук копыт коней, похожий на то, когда едут, спешат куда-то всадники, и немалой массой… «Тук-тук-тук!» — глухо и далеко по ночной поре разнесся стук копыт. И снова всадники ушли куда-то в степь.

Вот теперь-то Федька засуетился, велел Разине бежать к становищу, будить казаков и тащить их сюда с самопалами. Когда тот вернулся, он расставил казаков вдоль берега протоки, велел снарядить самопалы и ждать его сигнала. Он был уверен, что любопытные ночные гости непременно появятся вновь, и приказал, стреляя, взять чуть выше береговой кручи. Он решил сразу проучить степняков, чтобы больше не смели и близко подходить к его стану.

Ждать пришлось недолго. Ночные гости явились теперь немалым числом, так что уже не надо было даже прислушиваться, чтобы разобрать шум и стук копыт на том берегу. И когда Федька рявкнул: «Пали!» — казаки ударили разом из десятка самопалов. Ночной пустынный берег острова прорезали огненные молнии, и воздух над протокой раскололся от грохота. Здесь будто громыхнуло грозой безоблачное ночное небо, раскатисто, усиленное зеркальной гладью реки… На той же стороне протоки ночная тишина всколыхнулась диким ржанием коней и гулким топотом копыт… Быстро, быстро уходили прочь отсюда массой какие-то конники…

Когда все улеглось, Федька сменил караульных и ушел с казаками к становищу. Больше в эту ночь вблизи их острова никто не появлялся. А утром, сплавав за протоку, они обнаружили там труп кобылы и множество следов от копыт табуна одичавших лошадей, которых, видимо, гоняла по степи стая волков.

Тайтан, мельком глянув на следы табуна, прищурился, и в глазах у него блеснули искорки смеха: «Кхе-кхе… Однако, воевода-а!»

Федька сжал зубы: мундусец уже достал его этим — «воевода-а!»…

Об этом ночном происшествии все быстро забыли и больше не вспоминали, кроме Федьки.

Минуло еще десять дней все такого же хода на веслах вверх по реке, с ночевками на островах. Кругом по берегам все так же шли безлюдные места: ни юрты, ни дыма от костра, и не услышать стук копыт по берегам. И только порой появится вдруг беркут в вышине, начнет парить над степью, над рекой, высматривая что-то, затем уходит не спеша куда-то… А вон там, глянь, на берег вышли на водопой олени. Увидев на реке людей, они испуганно шарахнулись назад в кусты. А поздним теплым вечерком, откуда ни возьмись, на берегу вдруг появились зайцы… Вот снялась стайка уток с очередной протоки, и, вспенивая воду за собой, они пошли на взлет, поднялись и строем унеслись куда-то от реки.