На краю государевой земли

Избушка Федьки стояла на высокой береговой терраске, которой заканчивался падающий к реке склон сопки. Перед избушкой, на маленькой уютной полянке, был вкопан в землю стол, а рядом чернело кострище. На берег реки, к воде, вели ступеньки лестницы, вырубленной в крутом глинистом склоне, поросшим высоким тальником и словно забором отгораживающим поляну от реки. Починив когда-то разбитый Пронским лабаз, Федька срубил здесь же крохотную баньку. Она темнела под соснами, что окаймляли поляну со стороны ручья, впадавшего тут же в речку. Выглядела она прелестно, и невольно тянуло подойти к ней, полюбоваться, заглянуть туда, в ее нутро, темное и жаркое, когда оно было разогрето.

Гришка сразу же занялся костром. Федька принялся тоже за какие-то хозяйственные дела. А Яков подхватил деревянную бадейку и сбежал по ступенькам к реке. Выскочив на галечник, он замер, пораженный открывшимся видом, хотя и был здесь в прошлом уже не раз.

Перед ним предстала красивая и в то же время угрюмая река. Вырываясь вверху из-за крутого поворота, она, неширокая, да и неглубокая в этом месте, плавной дугой изгибалась около избушки и шла вниз, к скалам прижима, видневшимся вдали. Там она отражалась от них и уходила куда-то дальше вниз, все вниз и вниз…

Он стоял и не в силах был оторвать от нее взгляд… В голову полезли всякие мысли, для него необычные своей простотой и нелепостью… «Неужели все это было уже тогда, когда я приезжал сюда? Вот эта река, скалы, тайга, темнеющее, чуть-чуть розоватое небо!.. И эта, словно игрушечная, избушка! Неужели все это было до того, есть сейчас и будет после меня?»… Он заволновался, почувствовав, как теряет что-то, что-то уходит и не вернется. У него появилось странное напряжение, в нем будто проснулся древний инстинкт, предупреждая о какой-то опасности, которая вот-вот грянет на самом деле, как только окончательно померкнет свет, наступит темнота, и все живое замрет в тревожном оцепенении… Ему стало отчего-то неуютно. Он поежился, поспешно зачерпнул бадейкой воды и поднялся обратно к избушке.

— Ох и красотища! — выпалил он, поставил бадейку рядом с костром и плюхнулся на узкую лавочку подле стола.

— Да, места красивые, — отозвался Кобыльский. — Федор знал, где ставить зимовье! — похлопал он по плечу Федьку.

— Случайно это, — сказал Федька. — Ну, давайте пожрем! — предложил он. — Ноченька-то долгая!

Они уселись за стол и плотно поели. Кобыльский молчком показал ротмистру глазами на флягу с водкой.

— Ни-ни! — остановил их Федька. — Чтобы духу не было! Потом!..

Яков, поев, встал с лавочки и снова спустился к реке. Туда его потянуло все то же беспокойство и мысль, что вот-вот ему откроется что-то, и он что-то поймет из того, что было…

Но странное дело: теперь река выглядела блеклой, как будто постарела, резко проступили отталкивающие черты дикости. Она словно озлобилась.

«Что же изменилось?» — с удивлением подумал он, озирая темнеющее небо, реку и тайгу.

Он стоял, а время шло…

— Яков, где ты?! — вдруг послышался от избушки голос Федьки.

— Иду! — откликнулся он и вздохнул, выбрасывая из головы эти ненужные сейчас мысли.

Они снарядились и разошлись на солянки. Их у Федьки стало уже две. Они отстояли одна от другой на расстоянии в пару верст, чтобы не пугать выстрелами зверя на соседней солянке. Сидьбу на новой солянке, настил на столбах, сделал Гришка, а Федька дал ему только задание, как и что сделать. Сам Федька ушел с Кобыльским на старую солянку. Якова и Снятовского до нового места проводил Гришка.

Вечер был холодный. Небо уже вызвездило, когда они добрались до солянки, хотя еще было рано.

Яков и Снятовский залезли на сидьбу и улеглись на свежерубленый лапник. Его терпкий смолистый запах перебивал все остальные запахи.

Все делали молчком, быстро, старались не шуметь.

Гришка проследил, чтобы они устроились как надо. Затем он вернулся назад, к избушке. Он не был любителем ни стрельбы, ни охоты, а сюда выезжал за компанию. К тому же по ночной сырости, особенно на заре, на него обычно накатывал кашель. Не в силах терпеть, он глухо перхался и пыхтел на сидке, мучил, изводил этим своего напарника. И он не рвался на сидку, а делал свое дело: днем настораживал на тропе самострелы, посыпал все чебрецом, где ходил, чтобы отбить все свои запахи. И на том его охота заканчивалась. Но зато он любил повозиться у костра, ловко свежевал добычу. А к уходу с зимовья он топил баньку, опрыскивал ее внутри кваском и доставал венички, заготовленные еще с лета.