На краю государевой земли

Они напились, им было уже не до «тунгусских камней», и вскоре уснули. К вечеру они проснулись, поели и снова разошлись по солянкам.

Ротмистр, придя на сидьбу, сразу же завалился на лапник, буркнул Якову: «Ты как хочешь, а я спать», — и вскоре уже спал. Он за последние дни здорово устал, и ему хватило всего одной ночи, чтобы досыта получить удовольствие от охоты.

Яков же улегся рядом с ним, и опять его потянуло на созерцание…

Большая луна, мелькающая между редкими облаками, то погружала все в темноту, то освещала окрестности синевато бледным светом. От этого все вокруг казалось безжизненным, мертвым, и было жутко от чего-то, глядя на тайгу, наполненную прорехами, провалами из темноты… И там, в этих провалах, не было ни дна, ни края, ни души…

Якову стало с чего-то тоскливо и одиноко, хотя рядом, слегка вздрагивая во сне, спал ротмистр.

Он перевернулся обратно на живот, чтобы не видеть эту пугающую бездну, и тут же услышал легкий треск в той стороне, где была солянка… Там как будто треснула сухая ветка под чьей-то неосторожной ногой… И тотчас же луна услужливо озарила на минуту вокруг все тем же своим бледным светом.

Яков вгляделся туда, в ту сторону, откуда послышался треск, но ничего не заметил подозрительного.

Облака пошли чаще, выхватывая на мгновения куски тайги… И снова послышался легкий треск, все оттуда же, где никого не было… Но вот луна открылась полностью и осветила всю солянку.

И Яков увидел там, на краю опушки, два застывших изваяния!.. Да, да! Это были два изваяния, два призрака… Парализованные лунным светом…

Он, красавец, замер на месте, гордо, с вызовом вскинув голову… Она же слегка поводила ушами, настороженно прислушиваясь.

И хотя ружье у Якова было под рукой, и ствол смотрел в ту сторону, но он забыл обо всем на свете… Ни разу еще в жизни не видел он вот такого: двух спаянных сердец, соединенных природой в одну тайну!..

Марал смотрел куда-то вперед и был, как видно, настроен воинственно… А его подружка-то!.. О Боже! Сама пугливость явилась на солянку!..

И Якову показалось, что маралуха посмотрела в его сторону: немного вверх, на сидьбу, где сейчас тихо посапывал ничего не подозревающий об этом явлении ротмистр.

И почему-то у него в памяти всплыла первая жена, покойница Матрёна, и давно уже умершие его дети от нее, его родной Смоленск… И опять у него перед глазами появился его младший брат Матвейка, тоже давно ушедший из этого мира.

И не поднялась у него рука разделить вот эту пару…

Луна снова исчезла, стало темно, хоть глаз коли… Когда же она опять бесшумно заполнила светом полынью между облаками, то там, где только что стояла эта пара, уже никого не было… Все это мелькнуло как сон, как тень…

И Яков, чтобы не закричать от какой-то странной боли, сдавившей тисками грудь, уткнулся лицом в свеженарубленный лапник и стал жадно вдыхать его терпкий смолянистый запах, чувствуя, как он необыкновенно пьянит, а по телу пробегает мелкая дрожь.

Ротмистр так и проспал всю ночь. Уже под самое утро, когда только-только забрезжило, Яков тоже уткнулся от усталости головой в хвойные ветки и задремал всего лишь на мгновение…

Проснулся он, когда в его сознание вошел какой-то необычный звук. Он вздрогнул, вскинул голову, и его глаза тут же вонзились в представшую перед ним картину… В предрассветной мгле, напротив их сидьбы, на ветках громадной ели стоял глухарь, а рядом с ним присела курочка. Похоже, ноги не держали ее от вида его, красавца, и, должно быть, мастера петь заливные песни… Ах, как же она смотрела-то на него, на петуха, который голову свою ведь потерял, и пел, пел песню, увлекая ей подругу простодушную, рулады выводил, пускался в трескотню, там будто щелкали сверчки… И щелкал, щелкал он, а вот и зашипел, словно весь выдохся в любви…

Проснулся, разбуженный этой же песней, и ротмистр, открыл рот, увидев тоже эту парочку.

Яков приложил к губам палец, чтобы он не шумел. Затем он махнул рукой, мол, не надо, черт с ним, когда ротмистр кивнул головой на дробовик, лежавший тут же рядом с ними, захваченный ими на всякий случай.

Ротмистр был человеком без лишних, мешающих жить эмоций. Ему, как видно, быстро надоело эта созерцание, он сладко зевнул и показал пальцами Якову: мол, раз тебе не хочется трогать птиц, то хотя бы давай сваливать отсюда, ночь-то прошла без дела.

Они сползли задом с сидьбы, прячась за ветками сосны, чтобы не спугнуть эту парочку, и ушли с солянки.

Этой ночью опять повезло Федьке и Кобыльскому. Они завалили кабаргу, редкую для этих мест гостью. Вывозили ее на лошади к избушке по тропе, за много лет протоптанной Федькой вдоль его плашек, настораживаемых зимой на соболя. Эти плашки расположились цепочкой, на расстоянии друг от друга в два-три десятка саженей по склону горы. Цепочка эта начиналась неподалеку от избушки, тянулась на несколько верст огромной петлей и заканчивалась тоже у избушки. Сколько плашек у него было? Федька пробовал сосчитать как-то раз их, но сбился со счета и плюнул на это занятие. Он знал только, что их было где-то за две сотни…