На краю государевой земли

— Кто продавал оружие твоим людям? — спросил Кобыльский мурзу и показал на Тухачевского: «Он?»

Бурлак отрицательно покачал головой.

— Не воевода, казак продавал!.. Примета — с носу резаный! Шишак продавал, мушкет продавал!

Яков велел снова выйти из строя Мисайлову и Рукину. Десятник подчинялся сразу, а Рукин сначала помялся, зло глядя на него, на Якова, но затем все-таки вышел вперед.

— Да, да, этот! — показал мурза на десятника, а затем и на Рукина. — И его тоже!

Мисайлов опять стал отпираться от всего.

— Какой нехороший, однако! Цо-цо! — зацокал языком мурза.

Десятника тут же на поле взяли приказные Кобыльского, чтобы посадить в тюрьму. Но когда Яков велел туда же отвести и Рукина, то казаки из Тобольска подняли шум.

— Воевода, сади всех! Не дадим сотника в обиду!.. Воровал?! А кто здесь не ворует! Ты что ли не воровством живешь!..

Яков хорошо знал эту круговую поруку служилой мелкоты, знал, как она быстро перекидывается и на другие сотни. Даже томские казаки, с которыми он месил грязь и снег не в одном походе и полагался на их поддержку, и те, заметно было, зашатались, готовые качнуться на сторону своих, казаков, хотя бы и из другого города.

— Московский, ты велишь делать все по правде! А сам?.. С Петькой Пронским гнал водку здесь, да торговал ей! А нам-де — нельзя!..

— Яков, не трогай их, — тихо зашептал Кобыльский ему.

Ну да! — отозвался Яков. — У тебя-то одна забота: поскорее выпихнуть меня из города! А во что мне обойдется твоя послабка?!

Он так и не нашел поддержки у сильников города.

После смотра служилые подали ему новую челобитную. В ней были все те же слезные жалобы: клячишки-де их попадали в дороге, идучи до Томска, сами они пообносились, хлеб поодолжали у служилых в городе по дворам, чтобы не помереть с голоду. А он-де ныне тут в цене: недород… И эта челобитная ушла в Москву. Вместе с ней Яков отправил туда же отписку о том, как было на самом деле на переходе из Тары до Томска и о продаже оружия. Отписал он и о бегстве из войска казаков, и о том, что воеводы в Томске потакают тем «ворам», не помогают ему управиться с ними, а принимают такие же челобитные от своих, томских.

На это Кобыльский решил оправдаться перед Москвой. Он вызвал к себе одного из таких томских челобитчиков и стал допрашивать его при Якове.

— Никитка, и ты меж дворов скитаешься, в конец погибаешь?! Ты же, сукин сын, здесь живешь! Заимка у тебя вот-вот лопнет от запасов хлеба и водки! — стал возмущаться он, дал казаку затрещину и, с чувством исполненного долга, выгнал его из разрядной.

— А тут еще Старкову, когда он ходил в Мугальскую землю, — обратился он теперь к Якову, — твой друг Алтын-хан вместо соболей подсунул какой-то травки! Чтоб ему…! — прошелся он насчет Алтын-хана. — Какой-то чай!.. Меня в Москве за нее прибьют! И оттуда пишут: строго-настрого наказать всем, чтобы больше не возили ту траву, тот чай! Что у государя травы своей нет!..

Яков ничего не сказал ему, ушел от него; травка, какой-то чай, его не интересовала. Ему надо было заниматься делом: он уже распорядился строить дощаники, готовить их к весне, чтобы спустить на воду сразу же после схода льда.

* * *

Была уже поздняя осень, но снег еще не выпал. В лесу было сухо, пахло прелой листвой. От вида поблекшей природы тянуло унынием и холодом.

Зимовье Пущина стояло далеко в стороне от торных дорог, за шестьдесят верст от города, на небольшой речке Юксе, впадавшей в Яю. Добираться туда надо было верхом, на коне, полдня, не меньше. Место было пустынное, зверь был не пуган, да и никто из городских не забредал туда. Зверовщиков-сезонников же не интересовали такие места. Они шли дальше, на Енисей и Лену, за большой пушниной, за великим прибытком, отмахивая в один конец по тысячу верст, уходили не на один год.

Путь на зимовье Федьки лежал сначала по берегу Киргизки, затем по ее притоку, Мутной речке, а уже с нее переваливали в верховья Юксы.

К себе на зимовье Федька притащил целую ватагу мужиков. Спутав коней, они выгнали их пастись на поляну, что была за ручьем, неподалеку от зимовья.

Яков захватил с собой Снятовского. С ними напросился еще и Кобыльский. В общем, сватажилисъ, собрались по старому, как бывало когда-то еще при князе Пронском. На сей раз барабаны притащил с собой Яков; благо, у него их было в войске несколько сот, так что грохот можно было поднять до небес. Но не хватало, как вскоре стало ясно, не барабанов, а самого Пронского, его заводного характера, его выдумок. Кобыльский на его место, по этой части, явно не тянул. Был далеко не тот, не было у него княжеского размаха…