На краю государевой земли

Силькарь-река — узкая, сопровождает путников подолгу крутыми скалами, обрывистыми берегами, как будто от благодушия желает зажать их в своих объятиях. Течением быстрым несет услужливо она плоты. Нрав добрый у нее, пороги не в ее характере, хотя стремнинами пугает часто.

Степанов как раз поднимался со своим войском с низовьем Амура, от устья Шингала[88]. Там, на Шингале, он потерпел неудачу при добыче хлеба: богдойские войска вынудили его уйти оттуда. Тогда он пошел вверх по Амуру на судах и встретился на реке со служилыми Бекетова. А вскоре к нему пришел на плотах с казаками и сам атаман. Переговорив, они решили добывать дальше хлеб сообща и встать на зимовку тоже одним лагерем, устроив где-нибудь в крепком месте острожек.

— Ну, об остальном догадываешься сам, — сказал Бекетов Федьке. — Как-то поймали мы одного никанского мужика. Так он в расспросе сказал, что в устье Шингала пришло богдойское войско: великое, тысячи две, крепь ставят, против нас… Ох, а драки тут стоят!.. Но кое-что хлебного все-таки здесь, на реке, мы сыскали. С тем и зимовали… А дальше знаешь: богдойские сюда подошли, на восемь цветов знамена!..

— А где Ванька Похабов?

— Опять по Байкалу ходит! — ухмыльнулся с чего-то Бекетов. — Он же из Енисейска-то, от Пашкова, смылся ведь!

— Давайте к делу, — прервал Степанов их толки. — Ты с чем пришел? — спросил он Федьку. — И где твой наказ?

Федька полез за пазуху, достал изрядно помятую бумажку и протянул ее ему.

Степанов взял наказную память, стал медленно читать ее вслух по слогам.

Сам Федька читал не лучше Степанова. Отец его, еще когда Федька был пацаном, вдолбил ему в голову кое-какую грамоту… «Без азбуки ты, Федька, в сотники, или в полковые, не выйдешь!» — наставлял он его… И Федька здорово запомнил это, хотя еле-еле освоил писанину, чего нельзя было сказать о Гриньке. На того он плюнул и не стал тиранить его, как в свое время этим изводил его покойный отец.

Степанов прочел воеводский наказ и вернул его Федьке.

— Ну что ж, служи на Аргуне-реке, как Лодыжинский отписал! А вот с хлебом… Хм! — замялся он, подтер ладошкой нос и показал на засохшую корочку на столе, которую они с Бекетовым, похоже, оставили еще на раз поесть. — Тут сами оголодали. Вон, видишь, что жуем!

— Какой хлеб, Федор! Ха-ха-ха! — расхохотался Бекетов, и его твердый подбородок растянулся в плоский блин, выдавая натуру уязвимую, а в голубых глазах заскакали искорки. — Сами ходили на Шингал, на хлебные места! И хлеб тот на исходе!.. По Амуру богдойские пожгли деревни, а дючеров и дауров угнали!.. Ярофейка напакостил тут, — стрельнул он взглядом на Онуфрия, оценивая, как тот воспримет это поношение своего бывшего атамана. На что Степанов никак не отреагировал. Как видно, у них на этот счет злые споры были уже позади. — Всех дючерских по рекам распугал, край запустошил! А где теперь взять хлеб-то?.. Я уже не говорю о ясаке! Хлеб запасаем дракой!

— И вожей дать не могу. Нет их, — снова вступил в разговор Онуфрий.

— Разбежались все, как узнали, что ты идешь сюда! — обнял Бекетов Федьку, похлопал его по плечу. — A-а!.. Хм!.. Хи-хи!..

Федька не обиделся, но сбросил его руку со своего плеча, усмехнулся.

— Ох, Петр, Петр! Ты же заткнешь самого Уварова за пояс! А куда уж Похабову-то до тебя! — сказал он, намекая на что-то, известное только им двоим.

И Бекетов почему-то засмущался, задвигал руками, не зная, куда их приложить, отошел от него, собрал в горсть крошки со стола, бросил их в рот, глубоко вздохнул и поперхнулся: «Кха-кха!.. Тьфу ты, не в то горло пошло!»

— Во! Видишь, в два горла жрет хлеб! — съязвил Степанов. — Как тут напасешься!

Он встал с лавки, прошелся по тесной избенке, остановился подле стола, окинул его равнодушным взором.

— На рыбу нажимай! — посоветовал он Федьке. — И птицу пусть ловят твои казачки… Силками, силками!

Когда-то Онуфрий зарабатывал на жизнь себе кузнечным ремеслом, и жаром подле горна его палило долго. Вот от того-то борода и закурчавилась у него, пошла колечками крутыми, а медное лицо с тех пор так и не побелело. От этого цыганщина в нем проступила. И вот за это свое бывшее ремесло он и получил прозвище «Кузнец». Под ним его знали не только на Амуре, но и далеко по всей Сибири…

— А пороха и свинца дашь? — опросил Федька его.

Онуфрий не ответил ему, стал рассуждать вслух.

— Свои головы нечем сберечь, не только идти войной куда-то… А как острог, государеву казну отстоять, если заново явятся богдойские?..

«Ну, так и есть — зажилит!» — решил Федька.

— Ты, говоришь, срубил острожёк на Аргуне? — обратился Онуфрий к нему. — И там малых людей оставил. Пойдешь туда?

Федька согласно кивнул головой.

— А нет, так те сплывут сюда, если побоятся там зимовать.

Онуфрий поджал губы, бросил на него равнодушный взгляд.