На краю государевой земли

Следы осады на берегу уже смыло половодьем. И сейчас ничего не напоминало о том, что два месяца назад здесь ходили на приступ. Но ближе к острогу еще не все исчезло… Вон там валяется до сей поры какое-то тряпье, и бревна обгорелые лежат. Лились потоки смолы горящей здесь… А вот тут, похоже, сломанные копья. Кругом виднелись головешки, а дальше, как горох, рассыпанные камни, но не понятно было, куда же их метали: в крепость или из нее…

— Ого! — невольно вырвалось у Федьки, когда они подошли к острогу, и он увидел, что тут соорудили казаки.

Такого крепкого орешка ему еще не приходилось встречать. Вокруг острога тянулся ров шириной в две сажени, да на сажень уходил он в глубину. Бревна острога стояли на валу, а по углам острога торчали быки. У рва, точь-в-точь как и в Якутске, зло топорщился «чеснок» навстречу всякому, кто пожелал бы сунуться под стены. Еще «чеснок» из наконечников стрел, поделанных как ежики, был рассыпан всюду под осенней листвой, словно там на самом деле несметным числом попрятались ежики, чтобы колоть каждого, кто пожелает наступить ногой на них… Наверху же, на стенах, болтались на ветру, как плоские скелеты, богдойские знамена, захваченные под крепостью на приступах и изодранные огнем из пушек, а ветер доделывал лишь начатое казаками… К воротам вели мостки через глубокий ров. Ворота были небольшие, вырубленные под двухъярусной башней. А в башне виднелись щели для стрельбы из самопалов по тем, кто станет подступать назойливо к воротам. Сейчас ворота были закрыты, их охраняла стража, и они сухо завизжали на петлях, впустили всех за крепостные стены и сразу же захлопнулись опять.

Внутри, посреди крепости, стоял высокий раскат[83], а на нем были видны полковые пушки. Саму крепость казаки возвели с двойными стенами. Между ними они засыпали хрящ, песок с мелкой галькой, и утрамбовали его. Первый же мороз схватил сырой песок, и он стал крепче стойкого гранита. Все стены у крепости были сплошь побиты ядрами: похоже, летели стрижами щепки тут из бревен. Но раны те уже исчезли, запеклись, смолою затекли под жарким солнцем… А вон в стене до сей поры сидит железное ядро, меж бревен вклинилось, торчит как бородавка…

В избе, куда они вошли, стоял на двух ножках стол, прибитый к стене, а к нему прижалась лавочка. На столе лежал, как малый сирота, кусочек черствого хлеба, со следами зубов. И там же стояла походная чернильница, валялась потрепанная кожаная сумка, из нее торчали листы пожелтевшей мятой бумаги. На столе были разбросаны еще черные перья, похоже, выдернутые из хвоста глухаря, но для письма вполне пригодные… В остроге не было подьячего. И Степанов сам корпел над отписками… А среди всего этого добра лежал кусок соленой рыбы… «А-а, это же таймень!.. Нет, вроде бы калуга!»… И мухи, тучи мух облепили стол, летают, вьются нагло и жужжат… Еще на столе, подле чернильницы, блестел медный жирник, и в избушке стояла вонь от заправленного в него рыбьего жира… Над столом же, под потолком, светились два маленьких оконца. Пол, из грубо отесанных досок, цеплялся каждому за каблуки, всем подставлял подножки: глядишь, вслепую тут же и споткнешься. Нога, однако, привыкает быстро, на ощупь ходит…

Бекетов смахнул рукой со стола мух. Расчетливо отломив крохотный кусочек от высохшей краюхи хлеба, он вцепился зубами в огромный кусок соленого тайменя. Жуя и облизываясь, он забурчал что-то, показывая знаками Федьке на стол, на рыбу, чтобы он не мешкал, брал и ел, если голоден с дороги.

Степанов молча последовал за ним.

Приход сюда нежданных гостей застал их как раз за этой трапезой. И они, бросив все, побежали на берег.

На худом лице Бекетова желваками заходили скулы, и резко обозначились морщины. Он молча сунул руку в бочонок, что стоял тут же сбоку у стола и вытащил оттуда за хвост соленого линка. Густой рассол закапал на пол и прочертил дорожку по столу, куда он небрежно бросил линка. Пластанув его ножом, он протянул кусок Федьке:

— Давай, жри! Потом поговорим!

Федька взял рыбу и стал жевать. Они поели стоя, затем уже уселись. Степанов сел на лавочку, Бекетов устроился на чурбаке у очага, а Федьке показали на лежак. Он сел, немного огляделся… Стол, скамейка, лежаки — все было рублено тут наскоро и грубо. Массивные, тяжеловесные, как кряжистые мужики из седой былинной старины, горбатые и неуклюжие, но крепкие, они вросли, казалось, в стены сруба. В углу избы валялись горой наручи, копья, куяки, три сулицы, рогатина, а на стене висела сабля. И там же самопал валялся, два шомпола и шлем стальной. К тому же с козырьком он был и еще целый, но помятый. Как видно, он уже бывал во многих драках. На берендейке болтался мешочек тощий и рог для пороха, тот был пустой. К ней прицепилась еще наструска круглая и пулечная сумка.

— Что смотришь? — спросил его Бекетов, встал с чурбака и подошел к стенке. — Она пустая! — похлопал он рукой по пулечной сумке; та сморщилась и хлюпнула противно, как будто спазмами схватило горло у злобного быка. — Свинца нет, пороха — кот наплакал! С чем выходить за стены, если опять придут богдойские?..

* * *