На кромке сна

Как можно догадаться, Паня был не очень-то общительным учеником. И что интересно, качество это было не врожденным, а приобретенным. Если в начальных классах он был типичнейшим заводилой и капитаном в любой игре, то ближе к концу школы круг его общения уже почти целиком состоял лишь из тех, с кем можно было поиграть в футбол на заднем дворе, прогулять географию в соседнем подъезде, где висела огромная, окрашенная временем в пустынный цвет карта мира, или сходить на заброшку в ближайший парк. Но особую радость составляли походы в школьный подвал, чья грузная бункерная дверь выдавала его шестидесятническое прошлое. Помещение состояло из нескольких просторных комнат и закутков, заставленных лыжами, коробками, личными вещами физруков и спортинвентарем. Здесь, в непроницаемой темноте, ребята вымещали какую-то древнюю, племенную тягу к мистицизму: слушали душераздирающие вопли одержимой Анелизы Михель и ее монологи на немецком, когда, как утверждали очевидцы, к микрофону подходил Гитлер, либо по счету все разом замолкали и прислушивались к каждому шороху, пытаясь обнаружить присутствие потусторонних сил, а иногда стучали по запертой железной двери в самой глубине бункера, ожидая услышать ответ с другой стороны. Из уроков испанского (которые, впрочем, для ребят зачастую проходили в этой сырой севильской темнице) они знали, что подвал на испанском будет «sótano», что усиливало инфернальность их предприятия. И хотя выходил оттуда Паня с тяжелой головой, маслянистой тяжестью в глазах и порядком изъеденный совестью за столь бездарно проведенное время, он раз за разом принимал инвайт, когда, как говорили в играх, у входа в инст собиралась пати хотя бы из двух тел.

Компания эта преимущественно состояла из элементов, проводивших больше времени на учете, нежели на учебе. На вопрос, почему именно их Паня выбрал своими друзьями, он не давал себе внятного ответа, предоставляя такую возможность все тем же фрейдистам, читателям снов, подростковым писателям и прочим шарлатанам. Было в этих шлемоголовых задирах или узловатых, кучерявых, всегда в чем-то вымазанных мангустах что-то вычурно настоящее – примерно как в родной улице, грязной, разбитой и уставленной обшарпанными панельками, которая, однако, дороже всей этой центрально-тверской фанеры и пустых окон над «лашами» и «старбаксами».

Конечно, Паня еще попадал в мелкие разноклассовые компашки, и из-за разницы в возрасте внутри нее дружба эта казалась Пане особенно чистой, как бы замешанной лишь на общих интересах и взглядах. И только когда очередная такая компания столь же скоропостижно, сколь и безмолвно распалась, Паня разглядел их унизительно почвенную, акционерскую суть. Водка в Советском Союзе стоила три рубля, что не каждому было по карману. Поэтому стоящие у продовольственного синяки предлагали проходящим мимо войти в долю, спрашивая их: «Будешь третьим?». В общем, чистое акционерство.

Разница же между этими двумя ОАО заключалась лишь в недостающем ресурсе, побуждающем прибегнуть к посторонней помощи. Если для совкового синяка это были деньги, то Паниным сверстникам недоставало храбрости. Храбрости, чтобы самостоятельно налаживать свою личную жизнь. А так, внутри компании всякое намерение лишь с небольшой, сугубо моральной разницей распространялось на всех акционеров и могло до поры до времени не вызывать подозрений у их действительного адресата. Всем конфет, все в кино, все в гости. Только чуть позже, как это бывало в публичных домах, после бурного кучного танца в салоне одной-двух пар обычно не досчитываются. Таким образом, – с грустью заключил Паня, – членство в подобных кружках обусловлено самим членством и его голодом.