На кромке сна

– Расслабься, никто из нее ничего не делал – просто лишь с такого ракурса она интересна и понятна широкому читателю, нюхателю и слушателю – такому же пошлому и узколобому завоевателю дамских сердец, подземных паркингов и мягких кресел на последних этажах. Какие ценности, такой и взгляд – на прошлое в том числе. Вот увидишь, пройдет время, и из истории с немецким нацизмом полностью выветрится весь ее мистический шарм: то, как гитлеровцы искали Шамбалу в Гималаях, эксперименты с магией, руны, арийская эзотерика… Останется только очередной Чингисхан, не поделивший что-то со Сталиным и евреями и захвативший зачем-то всю Европу… Так, но что-то я отвлекся… О чем мы до этого говорили?

– Камни. – подсказал Паня.

– А, точно, камни Ики… В общем, если ты думаешь, что под предыдущими Солнцами сидели дикари в хибарах из говна и палок, ты ошибаешься. Все это уже было… – почти с горечью вздохнул Денис. – И даже то, что будет, уже было…

– Но почему все прошлые светила убивали с такими зрелищными фаталити, а последнее так по-тихому сторчалось где-то… где-то…

– Ну, смелее, – с каким-то ехидством подбадривал его Денис.

– Где-то за фабричной дымом… – сказал Паня, словно бы выдохнув его часть из своих легких.

– Ну наконец-то! – воскликнул Денис. – Пойми: смена Солнца не всегда сопровождается затмением, после которого небеса от земли домкратами и гесиодами всякими отдирают – новый мир требует нового Апокалипсиса, так что лампочку теперь скручивают внутри наших черепных коробок, а уж солнце мы потом сами скручиваем подручными средствами. Солнце скрылось за фабричным туманом – точнее, мы сами его скрыли, чтобы ничто не могло больше отвлечь от того, чего не хватает. Это и есть затмение. Это и есть рождение нового Солнца.

Пане вспомнился эпизод из его прошлого. Вернее, не эпизод даже, а его чувственный отчет, а если еще точнее – безотчетная тоска, схватившая бедного Паню-восьмиклассника в свои металлически холодные и душные лапы. Он уже тогда писал музыку и стихи, пробовал себя в рассказах и уже тогда, как ему казалось, бороздя вечность, прислушивался к веяниям эпохи, за которые он принимал шуршание резиновой прослойки, нежно повторяющей все изгибы народного скипетра страсти и обещающей его владельцу безопасное удовольствие. Эту прослойку еще иногда называют культурой.

Тогда бы, конечно, он так не сказал, но нутром он чувствовал – сейчас, в начале десятых годов, она ищет новую клиентуру. Рок умер, а пердяще-стрекочущие пляски новых африканцев, чьи голоса променял бы на ведро крылышек разве что только голосовой помощник Урсулы, еще не вылупились из страусиных яиц саундклауда.

Приходя из школы, Паня, мучимый какими-то смутными любовными переживаниями, какие случались с ним из-за девочек, раньше остальных познавших родительские кошельки, заползал на мамин диван и медленно увязал в его теплых объятиях. Голова становилась невыносимо легкой, мир за мягкими пределами начинал казаться убийственно недружелюбным, холодным и каким-то слишком резвым, и Паня, уткнувшись в ложбинку между подушкой и подлокотником, словно бы прячась там не столько от мира, сколько от собственных мыслей на его счет, засыпал.

Открывал глаза он уже глубокой ночью, часа в два-в три. Чаще всего мама сидела в стоящем рядом кресле и смотрела телевизор – ночью шли какие-то большие, старые и уютные фильмы, чьи застекленные смыслы и образы навевали память о далеких временах, в которые Паня, конечно же, не жил. Но фантазии казались настолько убедительными, что ему казалось, будто он действительно все это вспоминает. Уже до самого утра Паня либо смотрел старые концерты на ютубе, либо тихонько поигрывал на отключенной электрогитаре, хотя часто эти два занятия он совмещал.

Паня очень любил это время – он словно бы гулял между этажами, которые только и умеют, что кричать в мусоропровод, обзывая друг друга то тринадцатым, то шестьдесят девятым. Однако и здесь, на притихшей в преддверии утра лестничной клетке, Пане было грустно: он жалел целый мир, в это время, в середине десятых, казалось, уныло похрустывающий несмешными блогерами и смешными альбомами от старичков, как целлофановый пакет – под утыканной бычками лавкой на каком-нибудь всеми забытом полустанке. Но грусть эта была глубока и прекрасна, как Байкал, на берегах которого Паня никогда не был.

Последнее воспоминание из этой удивительной, потусторонней жизни совпадает с последним учебным днем восьмого класса: Паня сидит на контрольной по литературе, подводит черно-белых писателей к их срокам жизни и буквально скрипит зубами от ненависти к своим одноклассникам, чьи гормонально оправданные улыбки на не менее гормонально изувеченных лицах вызывали у него воздушно-ноющие спазмы, отдаленно похожие на те, которые бывают перед поносом – только были они чуть выше, где-то в горле.