На крутой дороге

Под раскидистым осокорем, ползая на коленях, какой-то человек тщательно зачищал ножом изодранную кору. По приметным мучнисто-белым усам Надежда с удивлением узнала в нем Жадана. А тот был так поглощен и озабочен лечением раненого дерева, что никого вокруг не замечал.

Старичок, подойдя к нему, ласково бормотал, что вот, мол, человек, сразу видать, душевность имеет, сам посадил, сам выпестовал и в беде свое дерево не бросил, никому не передоверяет. Вдруг он смолк, а потом неистово накинулся на Жадана:

— Ой, что же это ты делаешь, анафема? Ай-я-яй, да разве ж так зачищают? Сколько живой коры обчекрыжил, а? Дай-ка сюда! — Выхватив у него нож и согнувшись возле ободранного ствола, продолжал ворчать: — Вот недотепа, ай-я-яй! А чтоб у тебя самого руки поотсыхали! Да разве ж ты садовник после этого? Ты ж душегуб! А еще партийное начальство…

Жадан, конфузясь, как мальчишка, топтался возле него, почесывая затылок, обзывал себя балбесом, неловко извинялся и заверял, что в дальнейшем будет внимательнее. Заметив Надежду, он слегка покраснел, при этом белизна его усов и бровей стала еще резче.

— Простите хоть вы, — виновато улыбнулся он, — простите своему недотепе — партийному начальству.

Надежда тоже смутилась и покраснела. Только теперь она поняла, почему он ночью, во время бомбежки, вдруг появился в цехе, — и ей стало неловко, что до сих пор не знала о его назначении парторгом завода.

— А что вас привело сюда, к этому «королю цветов»? — поинтересовался Жадан.

Надежда рассказала. Рассказала, как когда-то выходила она с молодежью озеленять набережную и как они вдвоем с Василем посадили тополь, не скрыла от Жадана и своих чувств, связанных с этим деревцом, и своей за него тревоги. Застыдившись, Надежда сказала:

— Только не смейтесь, Иван Кондратович, это не предрассудки.

Но Жадан и не собирался смеяться. Он шел рядом с ней, задумчивый и опечаленный.

— Предрассудки, говорите? — промолвил Жадан. — Возможно… Но вот тот осокорь мы тоже посадили на счастье: жена, дочка и я.

И, помолчав, добавил:

— А сейчас дома, как на похоронах.

Вечером, перед сменой, Надежда снова пришла на берег. Осторожно, будто живому существу, перевязывала она тополю рану. Перевязывала и с неодолимой тревогой думала о Василе. Потом заботливо окопала дерево, полила днепровской водой, умоляя судьбу, чтобы эта ужасная ночь больше не повторилась.

XX

Но не только Надежде, всем хотелось, чтобы ужасы минувшей ночи никогда не возвратились. Хотелось верить, что тучи войны будут навсегда отогнаны от Днепра и смертоносные грузы никогда больше не коснутся берегов Запорожья своей разрушительной силой.

Запорожье… Еще во времена седой древности эта часть Украины, рожденная бурями, обильно политая кровью, овеянная славой беспримерных подвигов, колола глаза иноземцам-захватчикам, дразнила их и доводила до бешенства. Легендарная Запорожская Сечь на протяжении столетий, как неприступная крепость, преграждала путь разбойничьим набегам — и татарских ханов, и турецких султанов, и польской шляхты.

Но еще большей славой покрыло себя Запорожье в наше время. Раскрепощенный разум человека превратил берега Днепра в новую, небывало могущественную крепость. На стремнинах и кручах бывшей Сечи поднялась мощная гидростанция — Днепрогэс, вырос величайший в Европе богатырь металлургии «Запорожсталь», огромными корпусами протянулись уникальные заводы. И эта нарастающая мощь нового Запорожья не давала покоя хищникам за рубежом.

На стратегической карте берлинских правителей Запорожье было очерчено двойным кругом с нацеленной на него заостренной черной стрелой. Уничтожению этого объекта индустрии ставка Гитлера придавала первостепенное значение, и фюрер лично руководил подготовкой к жестокому нападению.

На город были брошены отборные воздушные части. За первым массированным налетом последовал второй, еще более разрушительный, за вторым — третий, четвертый…

И потянулись над Запорожьем жуткие грохочущие ночи, иссеченные молниями взрывов и озаренные кровавым заревом пожаров. С вечера и до утра беспрестанно, и с каждым разом все более грозно, пылало и гремело небо, стонала и сотрясалась земля.

— Да-а, батенька мой, — съежившись в траншее и поглядывая на огненное небо, горько вздохнул Чистогоров.

— Эге ж, — сердито отозвался Марко Иванович. На этот раз бомбежка застала их обоих на заводе и загнала в траншею.

Надежда присела возле дяди. После первого налета, как только начинала выть сирена, он прежде всего разыскивал ее и больше уже не отпускал от себя. При вспышках взрывов Надежда заметила, как сгребал он в пригоршню свои усы и каким гневом загорались его глаза, а по маловыразительным, но уже знакомым ей словечкам «да-а», «эге ж» поняла, что старые друзья что-то задумали.

— Я согласен, Марко, — ответил Чистогоров на короткое «эге ж». — Пойду с хлопцами погомоню. А ты тут со своими.

— Погомони, Михей, — уже вслед ему бросил Марко Иванович. — А то куда это годится, прячемся, как суслики.

И повернулся к сварщикам, вдруг притихшим в траншее и насторожившимся.