На Лиговке, у Обводного

Четвертым хлебал из нашего бачка лобастенький парнишка с задумчивым взглядом. Увидя, что у меня нет хлеба, отломил кусочек от своего. Спохватился и Витька, тоже отломил. У чернявого хлеба было так мало, что ломать было не от чего.

— Таскай с мясом! — кричал чернявый, когда ложка доходила до него и, круто размешивая варево, старался поддеть на ложку побольше чечевичин.

— Баранинки бы… — сказал лобастый и даже зажмурился. — Тушеной.

«Вот так военный паек, — думал я, дожидаясь очереди на ложку. — Где же сахар? Два фунта хлеба? Где пшенная каша?»

— Это пока в карантине сидим, — пояснил чернявый, будто разобрался в моих мыслях. — Вот через санпропускник прогонят — мало ли тут вшивых наберется? Потом медкомиссия, чтоб сифилитики не проникли, вот тогда отъедимся. А хлеб и сахар дают по утрам в каптерке, сразу на весь день. Хочешь — тут же лопай, хочешь на потом оставь…

Лобастого звали Колькой.

— А потом что? — спросил он чернявого. — Если не вшивый и не сифилитик? Если рассуждать теоретически?

— На боевые корабли, командирами, — твердо сказал чернявый. — Если, чего-нибудь не знаешь — спрашивай у меня.

Утром нас разбудила труба: горнист во дворе играл побудку. Старшина построил переходящую роту в две шеренги, начал перекличку. Кто-то на свою фамилию отозвался: «Я!»

— Отставить!.. — скомандовал старшина. И пояснил: — Что такое «я»?.. Последняя буква в азбуке. На флоте говорят: «Есть!» Па-а-нятно? Повторить!..

После переклички старшина, отсчитав несколько человек, скомандовал:

— Промыть, пролопатить палубы!

— Что-о? Какие еще палубы? — в строю кто-то недовольно заворчал.

— Разговорчики в строю! — одернул старшина. Отсчитал еще несколько человек. — На камбуз. Картошку чистить — шагом марш! Следующие… — старшина отсчитал шесть человек. — К дежурному по части.

К дежурному по части попал весь наш бачок и еще два человека.

— Пошли! — крикнул чернявый. — К дежурному — это хорошо. Рассыльными будем. В город попадем.

Дежурный встретил нас во дворе. Поношенная, но хорошо пригнанная шинель, белый шелковый шарф, позолоченные пуговицы, подпоясан черным ремнем — справа черная кобура, слева черный длинный палаш с золоченым эфесом.

Мы стояли кучей. Он велел построиться.

— Пойдете вон туда, — показал он на угол двора, где поблескивала куча каменного угля. — Лопаты в кочегарке. Перебросаете в бункер и свободны.

— Что?! — не выдержал чернявый. — Мы зачем на флот пришли? — Он возмущенно поднял голос — Капитанами быть или уголь грузить?

— Вообще-то правильно… Если теоретически рассуждать, — поддержал его Колька. — В укоме, когда посылали, что говорили? На восстановление. Тут что-то не то…

— Отказываемся! — заявил чернявый. — К комиссару пойдем! — Он решительно оглядел нас всех. — Вот! Все как один.

Мы дружно загалдели. На кой нам черт нужен этот уголь? Я тоже был согласен с чернявым. Не столько из-за угля, как из солидарности.

— Как это так? — распалялся чернявый. — Кто нами командует? Бывший царский офицер?..

«Правильно, — подумал я. — Дежурный-то здорово смахивает на бывшего». Тот стоял, закинув руки за спину, молча разглядывал нас, то одного, то другого. Вдруг он вытянулся, руки по швам, негромко, но властно скомандовал:

— Смирна-аа! Равняйсь!

Чернявый смолк на полуслове, мы невольно вытянулись, подравнялись.

Дежурный показал на меня пальцем: я стоял на правом фланге.

— Фамилия?

Я ответил.

— Будешь? Или отказываешься?

— Отказываюсь, — гордо сказал я, глядя ему в глаза. Что ж, все отказываются, а я один против шерсти?

Дежурный тихо, не повышая голоса, сказал:

— Три шага вперед.

Я отсчитал три шага вперед.

— Трое суток гауптвахты.

Рядом со мной стоял Колька.

— Фамилия? — спросил дежурный.

Что выражало Колькино лицо, я не видел, не посмел оглянуться, но Колькин голос мне не понравился. На вопрос дежурного, пойдет ли он грузить уголь, Колька сказал:

— Конечно… Если рассуждать теоретически… Кому-то надо…

Следующим был Витька. У меня замерло сердце — а он как? Если рассуждать теоретически?

Витька, не дожидаясь вопроса дежурного, крикнул:

— Казанский! Отказываюсь. — По булыжнику простучали три шага, и Витька встал рядом со мной, повернулся ко мне широким улыбчивым лицом, подмигнул узким глазком: «Не бойся, не пропадем!» Следующим назвался чернявый и четко, уверенно сказал:

— Так точно! Пойду.

Я и Витька, как дураки, торчали перед строем. Дежурный поднял брови, хотел что-то сказать, — промолчал, на скулах шевельнулись желваки:

— Эх, вы… салака! — укоризненно покачал он головой. — Сговорились все, а духу хватило только у двоих? Сговаривались? Признавайтесь! Молчите? Душа в пятки ушла? Как же с вами в бой идти? Вы же трусы! Бабы! — дежурный повысил голос.

Я поднял голову и увидел, что кричит он не на нас с Витькой, а на тех, кто стоял за нашими спинами.

— Не-ет… — продолжал дежурный, — такие вещи прощать нельзя. Дневальный! — крикнул он на весь двор. Из дверей штаба выскочил дневальный. — Вызвать ко мне карнача.

Прибежал караульный начальник.

— Этих четверых на гауптвахту, — распорядился дежурный. — За подленькое мелкое предательство, за мерзкую трусость… Трое суток каждому!