На Лиговке, у Обводного

— Да ты что? Кашель-то какой! — слышался голос Жени. — Точно собака лает. Да у тебя жар!..

«Это хорошо, что Женя… — подумал я. — Теперь только бы попить…»

Через неделю кашель прошел, под лопаткой не кололо, на улице весна — мостовые, панели обсохли, лед на Обводном почернел. На Тамбовской во дворах зашевелились извозчики — легковые гужееды и ломовые гужбаны. Чистили заброшенные конюшни, красили пролетки, чинили сбрую. Запахи навоза, дегтя, лошадей поманили меня туда. И сразу же я встретил знакомого — рыжеволосого, с рыжими бровями и конопатым носом. Да и он, поморгав светло-голубыми глазками, радостно удивился:

— Ты, что ль? Помню, ты с матерью за соломой приходил, солдатка!.. Отец-то вернулся? Нет? Эх, брат!.. — Он огорчительно поперхнулся. — Да, она, война-то… А я, брат ты мой, опять в извоз приехал. — Он снова перешел на радостный тон. — Того мерина уже нету, в Красную Армию забрали, вот я вырастил другую животину. Славная лошадка. В упряжке всего второй год. — Он помолчал, покосился на меня: — Слышь, паря! Ты бы помог мне… Сено на улице, наверх закидать надо. И вообще…

Я помог. Другой попросил — и тому помог: деревенские навыки пригодились, а расплачивались со мною едой. Третий хозяин попросил починить ворота в конюшню.

— В «Европейской» ресторан открыли, объяснил он. — «На крыше» называется. Музыка гремит… Девок развелось, этих самых… Табуном! В самый раз еще лошадку заводить…

Я взялся и за ворота. Доски были, гвозди — тоже, но вот топор оказался тупым, зазубренным; на топорище не сидит, соскакивает. Никанор такой топор и в руки бы не взял. Я нашел хороший брусок и не торопясь, как это делал Никанор, выстругал изгибистое по руке топорище. Лезвие заправил на точиле, и топор получился отличный — прикладистый, ловкий, острый. Топор понравился всем. Все, кто видел, хвалили и топор и меня.

— Эй, паря! — кричали благодушные тверские и псковские мужики. — Садись, похлебай-ка с нами щей!..

Дела у извозчиков шли хорошо, их благодушие росло с каждым днем.

— Ничего! При этой нэпе жить можно, — говорил мне рыжий знакомец, расправляя огненную бороду. — Вот, к примеру, купечество… опять ходят бородой кверху. Слыхал? В Кузнечном переулке рынок строить затеяли каменный. Значит, не на один год размахиваются.

В моем кармане тоже зашевелился заработок. Домой по вечерам приходил не то чтобы сытый, но и не голодный. Чего еще мне надо? Заваливался на кровать и заново переживал забытого Жюль Верна.

Продолжалось так недолго. Как-то вечером заглянула в комнату Женя:

— Зайди. Петр пришел, поговорить с тобой хочет.

Кроме дяди Пети и Жени за столом сидели и дядя Федя, и тетя Аня.

— Ну, орел, как дела? — спросил дядя Петя, разглядывая меня. — Что думаешь делать?

Я пожал плечами — что я должен делать, думать? Пока сыт, завелись деньжонки. И то хорошо!

— Чем занимаешься? — настойчиво продолжал дядя Петя. — Что у тебя в голове?

Я сказал, что вот, мол, дядя Федя обещал на «Сан-Галли», а пока извозчикам помогаю. Рассказал про лошадей, про топор, который всем поправился…

— Все это здорово хорошо — извозчики, лошади, топоры, — перебил меня дядя Петя. — А учиться думаешь?

Я снова пожал плечами. Учиться? Почему бы и нет?

— Чего жмешься? Чего молчишь? — нажимал дядя Петя. — Вопрос надо решать. Болтаешься, как дерьмо в проруби. Может, в извозчики пойдешь? Купи конягу, пролетку на дутых шинах и… этакий мелкий буржуйчик! А то ведь и к бандитам нетрудно скатиться. К Леньке Пантелееву. Шпалер за пазуху — и по нэпманам. Хрен с ней, с революцией! Пусть рабочий класс и трудовое крестьянство в темной безграмотности бьется. Так, что ли? Комсомольский призыв объявлен, — продолжал дядя Петя. — Восстанавливать военный флот. Пойдешь?

— Пойдет, пойдет! — решила за меня тетя Аня. — Иди, иди, не кобенься, там тебе клеш дадут, тельняшку, хлеба два фунта, на обед каша пшенная…

— Дело правильное, — перебил ее дядя Федя. — Кому и восстанавливать, как не пролетарской молодежи.

— Завтра и пойдешь, — тут же решил дядя Петя. Достал планшет с целлулоидной крышкой, вынул блокнот, начал писать и вдруг посмотрел на меня: — А ты комсомолец?

Комсомолец я или нет?.. Заявление в уком писал, удостоверение получил. Но где это все? Я рассказал дяде Пете, как было.

— Плохо, — сказал он и добавил: — Ладно. Считай себя комсомольцем. Не в бумажке дело. Пошлем запрос. Как оно? Торбино? — Дядя Петя написал записку. — Вот… Спросишь в Адмиралтействе комиссара Балтийского флота товарища Берзиня. Латыш, свой парень. Он тебя наладит, куда надо.

За столом радостно зашевелились.

Дядя Петя заторопился:

— Налейте-ка чаю. Попью — да и в штаб надо.

Дядя Петя наскоро проглотил чай и убежал в свой ЧОН.

Дядя Федя с гордостью сказал:

— Петька-то… В генеральском штабе на Дворцовой площади сидит.

Ночь я спал беспокойно. Мерещилось Адмиралтейство. Генеральный штаб. Море представлялось в виде высоких желтых шуршащих камышей, с узенькой полоской серебристой воды, как увиделось в Лигове, когда ходил со взрослыми на прогулку на взморье.

Разбудила меня Женя.

— Ты пойдешь или нет? — стучала она кулаком в дверь.