На Лиговке, у Обводного

Я сорвался с кровати. Идти на флот я решил твердо и до Знаменской площади доехал на трамвайной «колбасе». Вытянутый, как струна, Невский. Дома черные, мрачные, закоптелые, разбитые окна. Улица, тротуары засыпаны мусором — папиросные коробки, рваные газеты, подсолнечная шелуха, обрывки газет, плакатов, красного кумача от лозунгов, конский навоз, обтаявшие остатки почерневших снежных сугробов. Среди разбитых, заколоченных досками витрин встречались чистенькие, промытые, протертые, сияющие, как зеркало, нэпманские магазины. Вот белый мрамор бывшей кондитерской Филиппова: когда-то здесь висела огромная вывеска с двуглавыми орлами «Поставщик двора его императорского величества». Под вывеской в дверях позолоченный швейцар. Ни швейцара, ни двуглавых орлов больше нет, но за стеклами витрин — булочки, пирожки, пирожные. Дальше, на углу Литейного магазинчик с вывеской. «Галантерея. Лучшие в России кожаные изделия. Фирма существует с 1884 года». Над головами толпящихся в витрине виднелся плакат-объявление:

«ВНИМАНИЕ!

кошельки и портмоне

из человеческой кожи»

В толпе слышались возгласы: «До чего дошли!.. Где же они кожу берут? Почему власти не запретят?.. Этак схватят тебя где-нибудь вечерком, спустят кожу, как с барана, и пойдешь голеньким…»

Но возле самой витрины уже матерились и весело хохотали. Пробившись к стеклу, я дочитал объявление до конца. После крупных броских слов о человеческой коже в объявлении мелко-мелко было добавлено: «не бывают».

Мне тоже захотелось плюнуть, и я пошел дальше, к Аничкову мосту с его лошадями. День был свежий, синий, весенний. В конце Невского светился шпиль Адмиралтейства.

Перед входом стоял матрос в черном бушлате, бескозырка с ленточкой сдвинута на затылок, на штыке винтовки нанизаны бумажки — пропуска. Я остановился, разглядывая матроса.

— Ты чего тут маячишь? — спросил часовой. — Чапай своей дорогой.

— Мне к товарищу Берзиню.

— К кому? А ты кто такой? Пропуск есть?

— У меня записка… От товарища Журавлева.

— От Журавлева? Он кто?

— Комиссар ЧОН.

— Ну-ка, покажи. Покажи, не бойся! Чудак! — сказал матрос — Чего ты молчал? Проходи. На второй этаж, там спросишь.

В полутемном вестибюле белела широкая отлогая лестница с красной: дорожкой. Стены украшены флагами, знаменами, картинами, на которых горят, взрываются старинные парусные корабли. На втором этаже мне показали дверь — высокую и широкую, как в амбаре. Я потянул за ручку, и передо мной открылся широкий кабинет с большими окнами.

За письменным столом сидел матрос — фланелевка, голубой воротник с тремя белыми полосками, треугольник полосатой тельняшки.

— Тебе чего? — спросил он, взглянув на меня.

Я протянул записку.

— А-а-а, — улыбнулся комиссар, — от Петьки Журавлева!

Через несколько минут писарь выписал мне предписание в Первый Балтийский флотский экипаж, а Берзинь пояснил:

— Выйдешь — и направо. До Конногвардейского бульвара, а там на площадь. Такой… красный церковь, за церковью экипаж. Такой… из красного кирпича. Найдешь?

Записка комиссара флота привела меня в переходящую роту. Ни военного, ни морского в этой роте не видно. Длинная унылая казарма, тяжелый запах карболки, вдоль стен деревянные нары, на нарах старая, слежавшаяся солома. На соломе валяются какие-то вихрастые, нестриженые, небритые парни. Одеты кто во что горазд, в какую-то заношенную, затрепанную рвань. Ни клешей, ни полосатых тельняшек, ни бескозырок с ленточками. Стучат по столу костяшки, крики, возгласы — забивают козла. Туда ли я попал? Пожилой матрос в мичманке с серебряной дудкой на шее окликнул меня:

— Как фамилия? Имя? Отчество? — Он записал мои ответы в книжечку. — Занимай койку, — кивнул он на нары с соломой. — Шамать будешь из двенадцатого бачка. Кто там из двенадцатого?

— Здесь, товарищ старшина, — отозвался кто-то в дальнем конце казармы.

— Иди, ищи, — сказал старшина, пряча в карман книжечку. — Жрать захочешь, найдешь.

Я отошел от старшины в недоумении: что я должен найти?

— Эй! — крикнули издали. — Кто там на двенадцатый? Топай сюда! — Кричал круглолицый, светловолосый парень. Я подошел.

— Ты откуда? — спросил он меня. — Издалека?

— Здешний. Питерский.

Парень приподнялся на локте.

— А я с Тамбовщины. Витька Казанский, — сказал парень, протягивая руку. — Тебя как зовут?

У парня узенькие смеющиеся глазки, широкое веселое лицо.

Я назвал себя и тоже протянул руку, стараясь сжать покрепче. По-моему, мы остались друг другом довольны.

На дворе, за пыльными окнами, труба проиграла сигнал.

— Обед! — сорвался с нар Витька и исчез в дверях.

В казарме радостно оживились, заговорили, забегали. Вернулся Витька с большим медным бачком, полным супа. Столы уже были заняты, мы уселись на нарах. Четыре человека на бачок. У чернявого парня в синих кавалерийских галифе, обшитых кожей, оказалась ложка — одна на всех. Хлебали по очереди. В мутном супе плавали разварившиеся селедочные головы, хвосты, кости, поблескивала чешуя, изредка на ложку ловились две-три тяжелые зеленые чечевичины.