На Лиговке, у Обводного

Пока я переобувался, на «буржуйке» застучала крышка чайника. Тетя Аня снова засуетилась…

— Садись, кипяточку хоть… С угощением у нас плохо.

Я протянул ей сверток, который дала мне мама.

Тетя Аня развернула холщовую тряпочку и тихо ахнула:

— Масло!

У нее затряслись руки. Желтый комочек она держала в ладонях, как в ковшичке. Так держат выпавшего из гнезда птенчика.

— Господи! — не переставала изумляться тетя Аня, пока я доставал из котомки гостинцы. — Еды-то, еды сколько! — Она любовалась хлебом. — Румяный какой. — Нюхала корочку, откусила кусочек сала. — Подумай только, нежное, тает. — Она укладывала на тарелку кокорки. — Поджаристые! Мать, что ли, пекла? Слушай… — она посмотрела на меня. — Отрежу я кусочек хлеба? Этой женщине, — она кивнула на коридор. — У нее уже ноги от голода опухли.

Я кивнул.

Тетя Аня бережно отрезала дольку хлеба, взялась за сало, посмотрела на меня — можно ли? — и, сделав бутерброд, вышла из комнаты.

Вернувшись, сказала:

— В Люськиной комнате живет. Люська со своим матросом еще когда уехали. Он с винтовкой, она с гитарой… Куда-то на фронт. Где их носит — бог знает. Да и живы ли?

Дверь приоткрылась, просунулась рука с большой кружкой.

Вошла та неряшливая женщина. Пока тетя Аня наливала в кружку кипяток, она с голодным блеском в глазах смотрела на разложенную на столе еду.

— Может, продадите что-нибудь? — спросила она. — Или обменяете?

— Хватит, хватит! — испугалась тетя Аня. — Что могли — дали. Что тут продавать-то? Парню самому жить надо. Карточек-то у него нет.

Женщина ушла. Молча, не оглянулась. Мы тоже долго молчали.

— Что делать думаешь? — спросила тетя Аня. — Карточки не получишь, пока на работу не поступишь. А где ее взять, работу? Фабрики стоят, заводы стоят. Нигде ничего не крутится, только-только начинают…

Насчет того, что делать, я как-то еще и не думал. Главное, мне казалось, приехать в Петроград, а там все образуется. Даже то, что направление потерял, и то не представлялось страшным — на деле же все выглядело совсем не просто. И я растерянно молчал: ведь у меня даже карточек не было.

Тетя Аня вздохнула.

— Ладно, не горюй. Что-нибудь придумаем. Может, Федя на «Сан-Галли» устроит, каким-нибудь учеником или чернорабочим…

Мне стало грустно. Вспомнилось Ручьевское, мама, Никанор, даже тетя Клавдия и Мальчик.

Дядя Федя встретил меня с явным удовольствием. Тряс за плечи, улыбался.

— Ишь ты какой! Сытый! На деревенских-то хлебах… Да на тебе воду возить можно!..

Я вселился в свою комнату. Перебрал на комоде запыленную стопку Жюль Верна, полистал страницы, вспомнил про кучу книг на чердаке из перевернутого сундука, где осталось много непрочитанного…

Через несколько дней моя котомка опустела. Я даже вывернул ее наизнанку. Эх, кабы сейчас тот мешок картошки, погибший на вагонном буфере! Несколько дней я с утра до вечера бегал в поисках работы. Хоть какую-нибудь. Кто-то где-то скажет: «На лесопилку набирают…» Бегом туда, а там уже толпа; поздно, набрали. «На текстильную фабрику берут! Воду из подвалов выкачивать». Прибежишь — проходная закрыта, перед ней злые, молчаливые люди.

— Ну, чего, чего? — кричит вахтер. — Сказано — расходись. На сегодня кончилось.

За ужином дядя Федя виноватым голосом утешал:

— Ты понимаешь… ну, никак. Подождать надо.

Тетя Аня стала избегать меня, отводила глаза, на ужин больше не приглашала. Я понял — кормить ей меня нечем.

…И вот я не ел уже два дня. Такого еще не было. Я лежал на кровати, руки под голову, глаза в потолок. Стало страшновато. А завтра? Послезавтра? «Сяду-ка на поезд… — неожиданно подумал я, и у меня екнуло сердце. — А что? Не пропадать же здесь? Сяду — и до Боровенки. А там до Ручьевского… двадцать-то девять верст по знакомой дороге? Дойду! Мама обрадуется. Никанор там… Мальчик. Утром и уйду. Незаметно. Пока тетя Аня спит. На поезд-то я сяду, знаю теперь, как садиться…»

Решение меня успокоило. Я заснул и проснулся от стука в дверь.

— Ты дома? — послышался голос Жени. — Открой-ка.

Она принесла мне три небольшие, сваренные в мундире картофелины.

— Соль есть? Завтра дядя Петя придет, паек принесет. А я пошла. До свиданья. — Она потрепала меня по волосам. — Лохматый… Подстричься бы надо. На углу Разъезжей нэпмановская парикмахерская открылась, с одеколоном… Ну, я пошла.

Я смотрел на картофелины и не верил. Еще теплые. Сейчас съем, надо набираться сил; завтра рано утром на вокзал, а там двадцать девять верст пешком. В Ручьевском попрошусь в подпаски.

Спал я нехорошо, меня бил кашель. То холодно, то жарко. Хотелось пить. Во рту пересохло, кололо под лопаткой…

Я все думал, как бы мне утром не проспать. Иногда открывал глаза — не светает? Темно — значит, на вокзал еще рано. Вдруг оказалось, что в комнате светло как днем: сквозь заросшее пылью и копотью окно пробивались лучи солнца. Так в нашей комнате бывает часов в двенадцать. Значит, проспал? Я поднялся с кровати, меня шатало, от кашля разламывалась голова. Под лопаткой больно, не вздохнуть. Не только до Ручьевского не добраться, с кровати не встать. Я снова лег, натянул на себя одеяло, закрылся с головой.