На Лиговке, у Обводного

В дверях появился высокий военный в буденовке, кожаной куртке, перепоясанный крест-накрест портупейными ремнями. Рядом с ним встал часовой.

— У кого документы — подходи, — скомандовал в кожаной куртке.

К нему хлынул народ.

— Не жми! Не жми! Не торопись, — кричал часовой, отпихиваясь от народа винтовкой.

Мои конвоиры исчезли, с ними и мои документы с фиолетовой печатью. Я пробился к военному в кожаной куртке, стал ему объяснять.

— Знать не знаю! — гаркнул он, не дослушав. — Не мешай! Что в котомке?

Сквозь стеклянную дверь я увидел — поезд тронулся. Пригнув по-бычьи голову, я ударил кожаную куртку в живот, сшиб его, отпихнул часового, рванул на себя дверь, пулей вылетел на перрон. За мной рванулось еще несколько человек, раздались крики, ругань:

— Стой! Стой!

Грохнул выстрел. Мимо меня в свете фонаря плыли ступеньки пассажирского вагона. С хода, не рассуждая, не останавливаясь, я прыгнул на ступеньки, ударился грудью в дверь, и дверь тихо отворилась. Я ввалился в темный пустой тамбур. Один. Никого. От такой приятной неожиданности прихватило дух. Прихлопнув дверь, я в изнеможении под тяжестью котомки — она стала такая тяжелая — опустился на пол, привалился к стенке, не чувствуя ни рук, ни ног. Поезд мерно стучал на стыках. Торбино осталось где-то позади. В тамбуре так же холодно, как и на улице, зато не завивало, не крутило со всех сторон морозным ветром.

Я устало прикрыл глаза. Не то заснул, не то впал в какое-то забытье. Сквозь радость пробивалась тревожная мысль: «Как же я теперь? Без документов? Пропали курсы красных командиров! А, ладно!» И я заснул.

Вот она, моя Лиговка! А там, в солнечном мареве, между каменных домов широкой улицы — Обводный канал, Новокаменный мост… Здесь все огромно, шумно, людно после тихого, низенького, занесенного снегом, безлюдного Ручьевского.

Подошел к остановке трамвай, все тот же девятнадцатый номер, и толпа кинулась, как на штурм крепости: с криками, руганью, в ход пошли руки, плечи. Вагоны были обвешаны людьми, как виноградом, со всех сторон — с левой, правой, на подножках, поручнях, между вагонами и, конечно, на «колбасе», на которой мы с Володькой когда-то любили прокатиться. Где-то он сейчас, Володька? Я потыкался носом в висящие на вагонах спины, трамвай брякнул сигнальным звонком и уехал. Я поправил на плечах осатаневшую котомку и пошел пешком, глазея по сторонам на знакомый и в то же время такой новый для меня после деревни и прошедших голодных лет Петроград.

Вот напротив вокзала дом с длинным узеньким балкончиком и разноцветным окном — на весь фасад и высотой чуть ли не до крыши. По балкончику, от края до края белое полотнище с надписью на скорую руку:

«Вновь открылся ресторан со спиртными напитками. Заходите!»

Чуть дальше по Лиговке перед небольшой витриной толпился народ. На витрине надпись: «Кафе». За стеклом на маленьком столике тарелка, на тарелке белая, пшеничная, с поджаристым гребешком булка. На всю витрину одна.

— Французская! — сказал кто-то удивленно. — Да никак из крупчатки?! Вот тебе и нэп!

— Прям как в царское время! Трехкопеечная.

— Сколь же она теперь у них стоит?

— Давно белой булочки не видывали. Вот бы внучке свезти…

Вот завод «Сан-Галли». Чугунные узорчатые ворота в хозяйский сад нараспашку, заходи, кто хочет. По обтаявшему снегу черные тропинки. Кажется, сюда этот нэп, про которого столько разговоров, еще не пролез. Я перебежал Новокаменный мост и остановился перед воротами дурдинского дома. Вот и двор-колодец. На улице светло, солнечно, несение, а здесь темно, сыро, снег черный, ноздреватый. На лестнице мозгло, стекла в окнах выбиты. Особенно остро я почувствовал, что уже не в деревне. Пятый этаж. Дернул дверь. Здесь так же, как и во дворе, на лестнице, мрачно, угрюмо; в конце коридора светилось мутное окно. Какая-то неряшливая женщина смотрела на меня хмурым взглядом.

— Чего надо? — неласково спросила она. — Из деревни, что ли? Может, что из продуктов?

Из дверей Володькнной комнаты выглянула другая: старуха, волосы седые, спутанные, торчат из-под платка космами; лицо серое, и морщинах.

— Тетя Аня? — крикнул я, не уверенный, что это она.

— Господи! — закричала тетя Аня. — Откуда ты? — Она потрогала меня рукой. Не то погладила, не то пощупала — не привиделось ли ей? — Мать-то где? Жива? Ну идем, идем… — Она потянула меня за рукав в свою комнату. — Володька-то? Три года не видели. Как ушел в Красную Армию, так и пропал. Зимой письмо было — на реке Волге с кулаками воюет, насчет продразверстки. Мы ведь тут до ручки дошли. Все сожрали…

Какими-то щепками тетя Аня разожгла «буржуйку», поставила на нее чайник.

— Господи! — опять закричала она. — На дворе весна, а он в валенках… Мокрые по колено. Снимай! Кожаная обувка есть? Нет? Что же делать? А вот Володькины… Примерь. Дядя Федя? Да все на своем «Сан-Галли». Завод-то работать начал, заказ какой-то получили, всем по пять фунтов муки выдали. Я ведь тоже на «Треугольник» собираюсь. Говорят, опять галоши делать.